Раскол Печорина с Другим – в знаменитой концовке «Тамани»: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих». Это ироничное высказывание героя нельзя принимать буквально. Оно – удачный способ завершить главу в романе. Но этот способ потому и удачен, что верно раскрывает суть культуры Печорина – внутренний раскол между его единообразной, статичной раздвоенностью и динамичным, диалогичным разнообразием мира.
В чем причина раскола с Другим?
Равнодушие к жизни.
Печорин признается, что печальное ему смешно, смешное грустно, и вообще, по правде, он ко всему довольно равнодушен, кроме самого себя. Скитающийся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, он не способен к великим жертвам, потому что знает невозможность счастья и переходит от сомнения к сомнению. Причина душевной опустошенности – в равнодушии не только к людям, но к жизни вообще, то равнодушие, которое противостоит захваченности предельным интересом (П. Тиллих) и мужеству жить (Э. Фромм). Равнодушие к жизни – это результат традиционного аскетического воспитания, которое веками приучало человека к мысли о том, что подлинная жизнь начинается после смерти, а земная – лишь подготовка к подлинной, потусторонней. Этот постулат в своей абсолютной, то есть ветхозаветной и православно-церковной форме полностью не привился к российскому менталитету, но свое черное дело сделал – произвел существенные разрушения в менталитете людей. Эти разрушения результат господства аскетизма в культуре, который отталкивает от человека многообразие, сложность, относительность, противоречивость, многокрасочность жизни и на передний план выдвигает единообразие, простоту, однозначность, абсолютность. Собственное Я аскетически сводится к фактам рождения и смерти, между которыми не должно быть ничего. Аскетическое Я в его церковно-монашеской форме открыто сожалеет о бессмысленности суеты мира. Но одновременно втайне сожалеет о своей неспособности быть в этой суете. Аскетизм это результат неспособности не быть равнодушным. Аскетическая метафизика объявляет любовь невозможной и даже опасной. Равнодушие ко всему это способ уйти от сложности мира и, в первую очередь, от себя-сложного. Печорин лукавит, говоря, что он равнодушен ко всему, кроме себя. Он, не способный любить, равнодушен и к себе. В этом тотальном равнодушии смысл его «болезни».
«Болезнь» как неспособность меняться и жить в динамичной среде возникает на фоне Другого, потому, что Другой на этом фоне не болен, он здоров, потому что он – другой, он способен изменяться. «Болезнь» возникает как основание и результат раскола с динамичным Другим. Но зачем раскол с Другим Печорину нужен? Потому что Печорин, как и Россия, стоит перед выбором: либо продуктивный диалог, нацеленный на синтез с меняющимся Другим, либо смерть в патологическом застревании между статикой и динамикой. Печорин выбирает смерть. Раскол неменяющегося мира с меняющимся миром это способ первого обеспечить себе аскетический уровень выживания, продлить в себе ощущение минимальной стабильности и чувство некоторого комфорта, когда приходит понимание надвигающейся гибели из-за неспособности измениться. Раскол аскетической культуры с реальной жизнью это форма исторического заката аскетизма. Раскол в менталитете, как выстроенная в сознании Берлинская стена, отделяет открыто лелеемое, но тайно ненавистное равнодушие от тайно желанной, но совершенно недоступной захваченности интересом. Разрушение стены грозит гибелью аскету, но и жить в самоизоляции, когда мир живет через наращивание в себе мужества жить открыто, грозит ему гибелью. Раскол с Другим это способ жить, когда жить не получается, дышать, когда дышать нечем, продлить свои дни, когда дни сочтены.
Зависть, месть.
Печорин завистлив: «Зависть - одно из моих основных качеств, говорю об этом смело, потому что привык себе во всем сознаваться». Его зависть рождается из ненасытной жажды власти: «Сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудье казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаленья».
Зависть это наследие родо-племенного образа жизни, закрытости, деления людей на своих и чужих, на «мы» и «они». В Печорине сидит капризный, завистливый, самолюбивый, мстительный Яхве – племенной Бог, божок, не способный к продуктивной коммуникации с человеком как Другим по отношению к себе. В Печорине также господствует завистливый авторитарный ветхозаветный племенной вождь, не способный возлюбить дальнего, инакомыслящего, Другого, чужого, безжалостно уничтожающий тех, кого он считает врагами вне и внутри племени. В Печорине живет и завистливый современный российский чиновник, ненавидящий Другого, потому что Другой, в силу своей нечиновной природы понимающий всеобщее по иному, мешает ему узаконенно топтать мир. И божок, и мелкий вождь, и вор-чиновник, сидя в Печорине, воплощают замкнутость традиционности, играют роль топора в руках судьбы, нависающей над распахнутостью и поэтому беззащитностью, легкой ранимостью человека, пытающегося стать личностью.
Печорину нравится хищно и элегантно брать от жизни. В жажде созерцать, смаковать горе своих жертв он видит немало романтики. Об этом говорят многие страницы романа.
Интриганство.
Печорин мастер позы, фразы, того, как сказать, как выглядеть, как произвести впечатление, и через достигнутый эффект брать от жизни. Он любит врагов не по-христиански. Они его забавляют, волнуют ему кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание хитростей и замыслов своих противников – вот что он называет жизнью. Эта пустота какое-то время греет ему кровь, до тех пор, пока новая волна тоски не охватывает все его существо. Боже, как это мелко, ничтожно, скучно, - скажет современный читатель, ценящий творческий процесс. Этот способ жить и развлекает Печорина и одновременно нагоняет на него скуку, но жить по-другому он не умеет.
Печорин мелок. Он пытается выглядеть глубоким в понимании того, что он мелок. Но глубина его рефлексии по поводу своей ничтожности это гора, постоянно рождающая мышь. Неодолимое противоречие между мелкими, ничтожными, пошлыми поступками, например, похищением Бэлы, местью Грушницкому, обманом Азамата, и разочарованием – нет, не своими поступками, а тем, что эти поступки не одухотворяют его, не дают ему тех дополнительных сил, которые он хочет получить, совершая их, ведет его к пониманию, что он не способен быть глубоким. Печорин признается: «Я не способен к благородным порывам». Но это признание порождает горький вопрос: «Неужели мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды?». И горький ответ: «С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя». Откровение Печорина о своей роли палача-предателя связывает все сюжеты романа мыслью о ничтожности, жестокости и бессмысленности поступков героя. Но мысль о том, что эту роль он играл невольно, то есть вопреки себе-ничтожному, связывает части романа основной характеристикой Печорина – неспособностью преодолеть в себе раздвоенность между, с одной стороны, пониманием необходимости какой-то новой глубины жизни и неспособности ее достичь, и с другой, пониманием того, чего он должен достигать. «Жалкая роль палача или предателя» - это роль Иуды, застрявшего между старым и новым и погибшего в неспособности снять это противоречие.
Высказывания Печорина о себе сложились в исповедь. Собранные вместе, они составили удивительную смесь разрушенных обществом надежд и жестокого разрушения человеком своего менталитета. Это исповедь человека, неспособного жить. Лермонтовский «герой нашего времени» – как вождь коммунистического общества, рухнувшего под напором нахлынувших перемен, стоит над руинами своих владений и пытается понять причины краха, мечется между попытками анализа и пониманием своей неспособности понимать. Первым пожалел Печорина Гоголь, и с тех пор Печорина принято жалеть. Российская молодежь много десятилетий влюблялась в Печорина чуть не поголовно, особенно девушки. Еще бы – этакий недостижимый и непостижимый для обыденного сознания сверхчеловек. Гений, которого никто не любит. Его бы пожалеть. Его бы понять, полюбить – и раскрылась бы для любящей души необъятная глубина и красота этого могучего характера.