Откуда происходит печоринская искренность во лжи? Ответ на этот вопрос важен для понимания специфики культуры России. Пребывание в самообмане, должно быть искренним, по крайней мере, в том, что человек сознает свой самообман. Искренность берется из идеала, из трансцендентности самообмана, из сложившегося всеобщего, а не из противоречивого единичного, не из фактичности бытия, постоянно разрушающей самообман. Это противоречие между трансцендентностью и фактичностью в логике, структуре самообмана непреодолимо, фатально. В самом деле, ведь если Печорин попытается свободно и цинично лгать себе, он полностью потерпит неудачу в этом деле. Поэтому он вынужден лгать искренне и утверждать этот патологический способ бытия как норму своей культуры. В процессе становления этой культурной нормы происходит адаптация Печорина к искренности своей лжи так же, как его адаптация к расколу в своем менталитете. И тогда приходит понимание, что цель искренности и цель самообмана не являются столь уж различными. Искренность и самообман в культуре, отягощенной расколом, тяготеют к тождеству. Возникает культурный монстр, не способный к встрече с беспощадной реальностью.
Самообман это сознательное введение в заблуждение себя и других. Самообман, по Лермонтову, это мир «сомнений ложно-черных и ложно-радужных надежд», но его не испытывают как новое, его не переживают как откровение истины, им не заражаются поневоле, он не есть некоторое имманентное состояние сознания. Он результат действия, целенаправленной работы, способ решения задачи. Сознание само воздействует на себя в самообмане. Для самообмана необходимы воля, определение цели и проект самообмана. Проект самообмана предполагает понимание самообмана как такового, то есть что самообман есть обман человеком себя и через этот обман сознательное введение в заблуждение других. Печорин сознательно вводит в заблуждение и Грушницкого, и княжну Мэри, и Бэлу, и себя. Делает он это через политиканство, интриги, заговоры, эпатаж, эффектные приемы, позы, полуправду, актерство, ложь. Самообман предполагает эмоциональное, дорефлективное, то есть полное постижение со стороны сознания как принявшего самообман. Тот, кто пребывает в самообмане, должен иметь сознание своего самообмана, поскольку бытие сознания есть сознание бытия. Самообман есть знание о том, что знаешь о том, что обманываешь себя. Поэтому самообман это не только эмоция, но и рефлексия. Рефлексия Печорина позволяет ему постоянно сохранять понимание того, что вся его деятельность по решению тех или иных задач это самообман. Отсюда тоска Печорина и полное равнодушие к своей жизни.
Обманщик, скрывая истину, знает ее. Поэтому тот, кому лгут, и тот, кто лжет – одно и то же лицо. А это значит, что это лицо должно как обманщик знать истину, которую оно скрывает от себя и других, поскольку является обманутым. Более того, это лицо должно знать истину очень точно, полно, изощренно, чтобы суметь квалифицированно и тщательно скрыть ее от себя и других. Вплоть до конфликта, до дуэли на пистолетах с шести шагов на краю горной пропасти. И эта двойственность происходит в единой структуре одного и того же проекта. Печорин прекрасно знает истину, которую изощренно скрывает от себя и людей – свою неспособность стать личностью, когда мир хочет состоять из личностей.
Главная задача обманщика – скрывая истину, обвинить в своих бедах людей, общество, мир и тем скрыть свою вину за свою неполноценность. Вот знаменитый монолог Печорина, который он адресовал княжне Мэри и который любят цитировать народнические критики. Печорин в нем обвиняет людей, которые его, вступающего в жизнь мальчика – идеального, доверчивого, честного, справедливого, открытого, испортили и создали себе подобного – скрытного, злопамятного, ненавидящего всех, лжеца, пошляка, интригана, не он создал себя сам, это сделали плохие люди:
«Такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так искусно добивался».
В этом «жалистном» монологе крупицы правды и горы лжи. Маленький мальчик вполне может воспринимать окружающих так, как рассказал о своей юности Печорин. Более того, в этом монологе, судя по воспоминаниям современников Лермонтова, есть биографические черты юного поэта, еще ребенка. И такое восприятие себя и мира через крайности не плод болезненного менталитета. Общество действительно может подавлять лучшие стороны характера человека, которые являются лучшими и для общества, но выражаются в непривычной для общества форме. Фальш же заключается в том, что искренние оценки мальчика, справедливые для рефлексии ранней юности, произносятся взрослым, много повидавшим человеком. И с этой точки зрения они не выдерживают никакой критики. Они однозначны, абсолютны, несамокритичны, это крайности, которых в жизни не бывает. Они свидетельствуют о том, что произносящий их человек не способен к самооценке и анализу и, как Чацкий, в своих обвинениях общества… немного глуповат. Белинский назвал эти оценки софизмами. Это не софизмы. Они имеют под собой серьезное основание. Эти слова Печорина это поза, фраза, типичное актерство человека, застрявшего между идеалами юности и реальностью взрослого человека. Из юности он вышел, но взрослым не стал. Они рассчитаны на то, чтобы разжалобить слушателя. Печорин произносил этот монолог, «приняв глубоко тронутый вид», вид этакого несчастного героя, которого никто не понимает и которого надо пожалеть. Печорин искренен, потому что оперирует действительно существующим жизненным материалом. Но он лжет, потому что этот материал относится к другой его жизни, к другой эпохе его жизни, этот материал и эти оценки устарели и с его нынешней жизнью связаны слабо. Все, что он делает сейчас, это результат его нынешней, то есть взрослой, а не прошлой, детской рефлексии. Но он специально подменяет пласты рефлексии. Он делает эту подмену, потому что хочет предстать перед девушкой как результат трагической несправедливости, чьей-то злой воли, роковых обстоятельств, внешнего врага. Пытаясь увести внимание слушателя в свою «трагическую» юность, Печорин старается скрыть правду о своей патологической сути. А правда в том, что у него кроме этой подмены, этого уведения внимания нет способа, чтобы поразить воображение девушки, потому что он, как и Пленник-Алеко-Онегин пуст. Он похож на взрослого, выросшего на детской игровой площадке, повзрослевшего, но забывшего уйти с нее, и из песочницы обвиняющего мир в том, что ему так и не дали стать взрослым. Он честно лжет, потому что, будучи пустым, искренне хочет выглядеть значительным. Он напоминает поднаторевшего в объяснениях преступника, который клятвами, слезой, «жалистными» историями о своей несчастной юности, разрыванием рубахи на груди пытается разжалобить неопытных слушателей. Печорин понимает, что лжет, но по–другому жить не может, потому что понимание самообмана как самообмана это способ адаптации обманщика к своему ложно-черному, ложно-радужному миру.
Специфика самообмана в том, что обманщик инверсионно мечется между искренностью и цинизмом. Несмотря на то, что существование самообмана зыбко, самообман, тем не менее, представляет автономную и деятельную форму. Эта культурная форма может даже быть нормальной стороной жизни для большого числа лиц, социальной группы, целого народа, страны. Можно жить в самообмане и жить долго. Метание самообманывающегося субъекта между искренностью и цинизмом это его способ выжить в меняющихся условиях, когда ни одна из крайностей не может ни избавить его от социальной патологии, ни привести к эффективности. Этот способ выживания характерен для глубоко раздвоенной, расколотой, больной культуры, которая слабо способна к самоанализу и культурным синтезам. Метание между искренностью в самообмане и цинизмом в самообмане это форма дряхления застрявшей культуры. Эта культурная форма – «болезнь Печорина».
Логика выхода из самообмана предусматривает беспощадное называние вещей своими именами как диагностирование болезни, а мужество диагностирования, в свою очередь, требует мужества критики самых глубоких оснований культуры. На этой основе самообман должен быть назван самообманом, болезнью, неполноценностью, патологией. Именно так видит свою задачу Лермонтов в романе «Герой нашего времени». Неслучайно поэтому роман после опубликования вызвал негативную реакцию в обществе. В Ведении к последующему изданию этого произведения Лермонтов спрашивает общество о причине неприятия романа: «Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..». Назвав вещи своими именами, Лермонтов полагал, что «болезнь указана». Болезнь действительно была продиагностирована. Но Лермонтов не только поставил диагноз. Он открыл, что комплекс неполноценности, самообман это содержание культуры расколотой, патологичной, гибнущей, знающей, что гибнет, но делающей вид, что этого не замечает, и сознательно желающей жить в самообмане. Потому что сохранение самообмана, борьба за сохранение самообмана это ее единственный способ несколько продлить свои дни.