Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
Слова «мщенье», «презренье», «клинок» здесь ключевые. Их можно понять как призыв к бунту, войне, крови. В слове «мщенье» пафос общественного настроения, формировавшегося в России во второй половине XIX - XX вв. Воинственная тональность, оправдывающая бунтарский идеал, нарастала в работах В. Белинского – современника Лермонтова, затем Н. Добролюбова, Н. Чернышевского, В. Ленина, «пролетарских» писателей. Элементы бунтарства видны в «Поэте». Но Лермонтов не призывает к революции[143]. Вместе с тем, следует признать, и здесь народническая критика права, что мщенье в ответ на презренье это – логика, впоследствии, действительно, поднявшая «маленького человека» на революцию против дворянской культуры.
Лермонтовский Поэт-пророк-народный вождь в этом стихотворении еще не личность. Он служит толпе, племени, соборности, голосу мщенья, а не своей поэзии. Его слово, по существу, партийно. Он служит партии толпы. Он еще не мыслит поэзии без прямого служения народу, в своем гневе он предшественник лозунга «литературу – народу». Он «неразделен и неслиян» с толпой, еще инверсионно мечется между смыслами славословия и бунта. Лишь в этих противоположностях видит альтернативу тому и другому.
Смыслы славословия и бунта необходимы при анализе культуры. Но если мысль знает только их, они малоценны. Метание между ними не рождает гуманистической альтернативы архаике – качество литературы XVIII в. и советского периода показали это. Между смыслами ломоносовского славословия XVIII в. и большевистского бунта конца XIX-начала XX вв. в лермонтовском стихотворении ничего нет. В логике «либо – либо» исчезает первая половина XIX в. с пушкинской смыслоформирующей «сферой между», с безграничной палитрой новых смыслов. В этом ограниченность лермонтовского мышления в «Поэте» и бедность этого стихотворения. В этом бедность народнического лермонтоведения и народничества вообще.
Но, к счастью, в творчестве великих русских писателей XIX – XX вв. в отличие от народнической литературной критики, воинственное противопоставление поэта и общества не стало основным способом мышления. Это противопоставление началось в ранних пушкинских политических стихотворениях, продолжилось в его стихотворении «Поэт и толпа» (1829). Но в творчестве того же Пушкина, затем Лермонтова, Гончарова, Тургенева, Чехова, Булгакова оно перешло в осмысление динамики менталитета русского человека, в анализ путей формирования в России новых культурных форм, альтернативных расколу. Противопоставление личности и общества не исчезло, но перестало сводиться к смыслу бунта против общества. У этих авторов эпицентр анализа все более сдвигается с обвинений общества в застое в анализ неспособности человека измениться, чтобы создать новые, более динамичные отношения людей. В романах Гончарова, Тургенева, Достоевского отношения общества и личности более противоречивы, чем в лермонтовском стихотворении. Конфликт между личностью и обществом сложен, раскрывает двойственный характер и личности, и общества. А в произведениях Чехова и Булгакова осмысление проблемы разворачивается уже совсем в ином направлении – не столько в ходе анализа общества, сколько в процессе анализа личности. Тайна конфликта между поэтом и обществом располагается в сложной динамике становления личности. В «Поэте» еще нет этой сложности. Структура конфликта в нем проста. Стихотворение написано в 1838 г., и до сложности «Пророка», написанного в 1841 году, Лермонтову надо было пройти еще почти трехлетний путь осмысления проблемы человека в России.
Тем не менее, стихотворение находится в золотом фонде русской поэзии. И не только за свою поэтическую красоту. Для культурологического анализа оно ценно тем, что в нем есть критика архаики русской культуры, проявляется линия, достигшая большой глубины в «Герое нашего времени», «Пророке», «Думе», «Демоне». И в нем содержится ключевой вопрос, который культурология безоговорочно берет на вооружение – способна ли русская культура к творчеству. Это основной вопрос пушкинско-лермонтовского мышления. Он нацеливает русского человека на то, чтобы понять смысл личности в России. Это вопрос, отличающий пушкинско-лермонтовское мышление от российского традиционного, призывающего спасать Россию.
Между архаикой и модерном.
В стихотворении есть второй план.
Лермонтов анализирует конфликт между творчеством и спящим обществом с позиции ценности не просто поэтического творчества, но его новизны. Творчество не может не нести элемента новизны в силу того, что творчество и новизна неразрывны и тяготеют к тождеству. Подлинное творчество всегда ново. Поэта в России только тогда услышат, когда он станет еретиком и самозванцем, когда скажет слово, которое привыкло замалчивать господствующее большинство, но хочет услышать творческое меньшинство. В стихотворении неслучайно Поэт противостоит старцам. Ветхому миру «морщин и румян» старцев может противостоять только новое слово. Общественный конфликт, в который вовлечен лермонтовский Поэт, это конфликт нового со старым.
Но способна ли личность в России произнести новое слово? Каково качество личности в России? Это вопросы, значимость которых нарастает в России из века в век и актуальность которых сегодня остра как никогда.
Заснувшая личность.
Сама личность в России еще продажна, труслива, ленива, не способна к анализу, склонна к крайностям, не проснулась, на блага, «на злато променяв» свою власть. Стих, как кинжал, игрушкой… блещет на стене – увы, «бесславный», «безвредный», спящий, покрытый «ржавчиной презренья». Это высокий уровень обобщения. Образ заснувшего Богатыря, тотального Сна, опутавшего Россию – один из основных в русской литературе. Былинный Илья Муромец тридцать лет сиднем сидел до тех пор, пока не пришла пора воевать. Пребывание на печи любимое занятие сказочного Иванушки-Дурачка. Спящая Россия это сон Обломовки Гончарова, образ гоголевской Хлобуевки, в которой «все спало, даже крыши зевали», когда в нее въехал Чичиков. Высоцкий пел, что Россия «раскисла, опухла от сна». Нацеленность на сон гасит волю, рефлексию, действие, реформы. Она рождает образ социального паралича, выраженный в стихотворении «Дума»: «И царствует в груди какой-то холод тайный/ Когда огонь кипит в крови». Через образ сна-паралича просвечивает основное противоречие русской культуры – способность нового слова изменить общество и одновременно неспособность быть произнесенным. Стихотворение «Поэт» – о спящей в России личности:
В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?
Удивительна актуальность этого стихотворения 1841 г. сегодня. В нем названа основная болезнь российской личности – не способность понять принцип личности. Лермонтов был уверен, что в будущем русский человек изменится и поэт-личность сможет сказать новое слово, а общество – его услышать. Но вряд ли он предполагал, что ситуация совершенно не изменится и в начале XXI в. Религиозность в России понимает личность через служение Богу (социальному Богу, вождю), народничество – через служение народу. Идея личности через служение самому смыслу личности пока не овладела массовым сознанием. Мы долго гордились единой и неделимой советской империей, которая беспощадно подавляла личность. Сейчас мы боремся за целостность единой и неделимой России, которой давно уже управляем в ущерб формированию личности в себе и России как общества личностей. Распад СССР, «революция роз», «оранжевая революция», война на Кавказе нас ничему не научили.
А пока новая Россия спит, в ней господствуют старцы.
Застрявшее общество.
Дряхлеющие старцы главные ораторы и судьи в России и они один из основных лермонтовских персонажей, кочующий из стихотворения в стихотворение. Старцы – вечные оппоненты Лермонтова во всем. Ссылают Лермонтова, не разрешают ему приезжать в Москву, писать стихи, травят в печати, распускают о нем сплетни, сталкивают с друзьями, множат число его врагов. Они противники поэзии, поэтов. Старцы это образ лжи, нетворчества, дряхлеющего мира. Образы старцев противопоставлены образам героев в «Вадиме», «Исповеди» и «Мцыри», в «Пророке» и «Поэте». Если старцы в «Пророке» противостоят Пророку, то старцы в «Поэте» противостоят Поэту-Пророку. И там, и там они презирают, осмеивают, побивают камнями новое слово, они защитники архаики, «ветхого мира», гонители нового. Но старцы пытаются выглядеть современно, их единственное занятие, говоря словами В. О. Ключевского, «делать позы и фразы».
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…
Лермонтовские старцы это вариант фамусовского общества, это будущие гоголевские «свиные рыла», будущие гончаровские «уроды», будущие «бесы» Достоевского, будущее брежневско-сусловское общество, будущие пелевинские «навозошаротолкатели».
Старцы из «Поэта», как и грибоедовские персонажи, несут «ветхую красу». Ветхость, прикрытая блестками и румянами, обманом, создает картину патологии. Ветхие старцы не могут перестать быть старыми. Поэтому молодятся, желая слиться с динамикой современности. Нераздельны с архаикой, хотя и не неслиянны с ней полностью, потому что вынуждены прислушиваться к ветрам перемен. Быть и ветхими, и молодыми у них плохо получается, они застряли в сфере между «морщинами» и «румянами». «Ветхая краса» старцев формирует «ветхий мир», который для России проявляется в вечной раздвоенности между новым и старым.