Он, с юных лет постигнувший людей?..
Верил ли Пушкин словам и ласкам? И да, и нет. Годы, когда писал Пушкин, это эпоха, когда независимая личность самозвано начала завоевывать права в обществе. И коммуникация независимой личности с массовым соборно-авторитарным сознанием это способ перехода самодержавно-православного общества в общество личностей. Поначалу люди, встречаясь с инновацией, являются «клеветниками ничтожными», отправляя инновацию на крест, костер, в лагеря. И лишь потом, много лет, веков спустя, признают свою ошибку, сожалеют о ней, как, например, сожалеет в XXI в. католическая церковь о том, что осуществляла инквизицию, постепенно поднимаясь до уровня убитых ею еретиков/самозванцев. А до того, когда патология перестанет быть патологией и уже в новом качестве начнет сожалеть о содеянном, поэты «рады висеть на острие ножа» (В. Высоцкий). Мужество поэзии мера ее бессмертия.
Мужество поэта встречает в патологичном обществе реакцию отторжения, но реакцию специфическую. Анализа специфики этой реакции до Лермонтова не было.
Общество (образ «Вы») в стихотворении «Смерть поэта» не такое однозначное, простое, жестко антиинновационное как в стихотворении «Поэт». Его патология несколько иная. Смыслы Поэта в «Поэте» и в «Смерти поэта» тождественны, переходят друг в друга. Но отношение Поэта и патологии в этих стихах не одинаково. Поэт из стихотворения «Поэт» морщинно-румяному обществу фамусовского, имперского типа заведомо не нужен, поэтому молодящиеся старцы заставили его замолчать. А Поэт из стихотворения «Смерть поэта» «завистливому и душному» обществу, «клеветникам ничтожным» необходим. Он нужен, чтобы им, жаждущим только близости к трону, воровать от новизны Поэта. Имперское сознание, когда в обществе появился Пушкин, должно валить с пьедестала Пушкина и ставить на его место империю и в то же время брать, черпать, воровать от Пушкина, чтобы облекать свои имперские ответы на новые вызовы жизни в современную оболочку, выдавая их за последние достижения свободолюбивой мысли. Им, лично преданным власти, вставая рядом с поэтическим-творческим, свободным, гениальным, уникальным, очень удобно, светясь отраженным светом, маскировать и, следовательно, надежно охранять свою архаику в новых условиях. Как делать это? «Лестью», «словами», «лаской ложной». Застрявшее между архаикой и новизной, имперское общество заигрывает с поэтом, но, в конечном итоге, уничтожает его. Этот тип социальной патологии характерен для России эпохи модернизации. Заигрывание с новизной творчества, воровство от новизны творчества, возвеличивание инновационного единичного, заканчивающееся его уничтожением, это способ адаптации сложившегося всеобщего к модернизационным процессам в обществе, новый способ борьбы смыслов статики с нарастающей необходимостью перемен.
Две «крови», две субкультуры в рамках одной культуры, два типа человеческого в человеке, две праведности вступили в единоборство. Но единоборство специфическое. Это борются между собой инновация и традиция, открытость и самоизоляция, Поэт и Антипоэт, Пророк и Антипророк, Личность и Старцы, динамика и статика, творчество и социальная патология, попытка абстрактного, критического мышления и господство натуралистического опредмечивания в мышлении, мужественное поведение личности – протягивание руки социальной патологии для разворачивания общественного диалога по поводу смыслов архаики и новизны, и подлое, трусливое поведение социальной патологии – воровство от новизны для самосохранения и затем уничтожение новизны для дальнейшего самосохранения.
Пророческий смысл финала стихотворения.
Приверженцы народнической критики, начиная с Белинского, Ленина, считают, что Лермонтов в стихотворении обвинял представителей дворянской культуры в том, что они, борясь за власть, подавляли в российском обществе свободу, творчество, личность. Общество в народнической интерпретации представляется как большая толпа дворян, жаждущая только власти и за стремлением к власти не видящая человека, что и погубило царскую Россию (Архипов, Западов). Но революция, гражданская война и строительство коммунизма показали, что представители активизировавшейся после 1861 года плебейской культуры в России не менее жадною толпой стояли у кормила власти, и так боролись за власть, что дворянской культуре и не снилось. Разве не жадная до власти толпа развязала в России революцию, гражданскую войну и затем на площадях требовала расстрелов и репрессий? Разве не благословляла она отправку в лагеря миллионов тех, которые выбивались из ее стройных рядов? И разве не опыт безудержной жажды власти воинствующей толпы обобщен в «Кратком курсе истории ВКП(б)»? Ничто не изменилось со времени Пушкина и Лермонтова. Жажда тоталитарности, вплоть до требований репрессий к инакомыслящим, инаковерящим, инакоговорящим, инаковыглядящим господствует в массовом сознании и сегодня.
Надо скорректировать оценку значимости финала стихотворения «Смерть поэта» и понять в нем пророческий смысл лермонтовского «Вы». Российское общество и в лермонтовские и в наши времена это все еще, в основном, толпа, жаждущая трона. Имея теодицейное, натуралистическое сознание, общество-толпа сконцентрировано на одном – как бы половчее похвалить, поискуснее лизнуть власть в укромное место и укрепить диктатуру в обществе. Оно не способно поставить вопрос о преодолении теодицеи и натурализма в мышлении. Оно инверсионно, антисвободно, антигуманно, не способно к культурным синтезам, несет антитворческий потенциал, застряло между «нераздельностью и неслиянностью», поэтому в своей внутренней тоталитарности, по Лермонтову, «чернокровно» и патологично. Гибель Пушкина и Лермонтова это лишь два эпизода в тысячелетней биографии российской толпы. Общество «нравственных калек» – герой не только лермонтовского времени, оно герой нашего времени. Социальная патология главный герой российской истории.
Альтернативы расколу в России нет. Путь паталогичного общества в личностное будущее усеян трупами личностей. Но смерть поэта в России это искупительная жертва русского человека, которую он приносит себе архаичному, чтобы продвинуться на пути к пониманию необходимости измениться и стать личностью.
Каин и Авель на Востоке Европы.
Что такое русская культура? Почему она выпадает из европейского контекста? В нашей художественной и публицистической литературе широко распространен образ русского человека – библейского Каина, совершившего преступление и поэтому изгнанника, скитальца, странника, отверженного Богом и людьми, каиноподобного, окаянного, неприкаянного. Вспомним, что Каин из зависти убил брата своего Авеля и за то был проклят Богом и изгнан из сообщества людей. Обрек его Господь на изгнание: «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле»[169]. И Европа убивала своих сынов и дочерей. Вспомним инквизицию, фашизм. Но ведь прошло это. А в России осталось. Надолго. И до сих пор не прошло. Перестал европеец быть изгнанником и скитальцем в Европе, а русский в России не перестал. Чаадаев с отчаянием библейских пророков писал: «В городах мы похожи на кочевников, хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы – к своим городам»[170].
Откуда мы изгнаны? Из мирового сообщества. Главная головная боль России – ее роль в мире. Мы все время хотим играть ведущую роль, либо даже просто играть роль. И все время обнаруживаем, что страны мира, люди за рубежом не хотят этого. Мы меряем себя способностью не быть, а играть, и через эту меру делаем из себя то пугало, то посмешище. Это верно, что мы находимся между Европой и Азией, но это утопия, что мы мост между Европой и Азией. Мы не мост, потому что мы ни там и ни там. И в Европе, и в Азии мы чужие. И протестантская, и конфуцианская этика нам чужды. Мы изгнанники отовсюду. В Азии большая семья, которая включает в себя несколько поколений, братьев, сестер, это минимальная клеточка азиатской культуры. XX век показал, что большая азиатская семья эффективна, быстро занимает все более передовые позиции на мировом рынке культур. На Западе минимальной клеточкой культуры является индивидуум, личность. Европейская личность создала европейскую культуру, индивидуальные социальные отношения, и через них давно доказала миру свое бесспорное превосходство во всем.
Где основание нашей культуры? Если мы индивидуалисты, то где наше Я, бескомпромиссно защищающее свое достоинство от хамства власти? Если мы коллективисты, то где наша взаимовыручка? Семья у нас это одна из наиболее конфликтных ячеек общества. И личность у нас не защищена, не стала социально-нравственной основой развития. Мы завидуем работоспособности, трезвости, взаимовыручке азиатов и презираем их за то, что они азиаты. Мы завидуем организованности, воспитанию, оптимизму, эффективности европейцев и из зависти столетиями твердим о гниющем Западе. Нас пожирает печоринская зависть ко всем от бессилия изменить себя. Поэтому мы ленивы и не любопытны. Мы ни то, ни се. Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Убиваем, изгоняем своих гениев и мечемся, скитаемся между Европой и Азией, застряли в евразийстве.
Каин не был способен адекватно осмыслить реальность. И был обречен на вечное изгнание, скитание. И мы, пока не переосмыслим свою сущность, будем убивать своих Авелей, преследовать поэтов и, проклятые Богом и людьми, продолжать скитаться по земле в изгнании. Убивать, изгонять и скитаться. И везде быть презренными, «промотавшимися» изгоями.
Личность и общество: патология раскола. –
Стихотворение «Пророк».[171]
Написанное в 1841 г., в год гибели поэта, стихотворение является одной из вершин лермонтовского анализа русской культуры. В основание своего анализа поэт кладет представление о расколе в культуре России. Стихотворение «Смерть поэта» обозначает лишь некоторые основные черты этого раскола, «Пророк» идет вглубь, вскрывает фундаментальный смысл раскола. Он существенно углубляет все, что писал Лермонтов о расколе в русской культуре до 1941 г. Поэт в нем как бы подводит итог своему анализу логики конфликта между личностью и обществом.