Тяжело произносить эти слова, но кто-то, наконец, должен их произнести.
Родовая травма русской культуры.
На кем-то определенной территории, в условиях кем-то определенного климата, следуя кем-то определенной воспроизводственной логике культуры проматывает свой жизненный ресурс русский человек. Тысячу лет назад написав «Придите и владейте нами…», он впервые обнародовал основную формулу своей цивилизации: русский человек не способен управлять собой эффективно. Из попытки самоорганизации, самодеятельности, становления личности ничего кроме конфуза не получается.
Но социальной патологии всегда приходит конец. «Недорослевость», «зверство», «идиотизм», «пародийность», «инвалидность души», «нравственнокалекость», «мертводушность», «нитонисейность», «обломовость», «вывихнутость», «нравственное уродство», «лишнесть», «отверженность», «темноцарствость», «бесовость», «надрывность», «карамазовость», «шариковщина», «навозошаротолкание» – весь этот ломающий душу ветхозаветный абсурд обязательно кончится. Земля не может выдерживать долго тех, кто является источником опасного расширения энтропии. Множество народов исчезли с лица земли только потому, что не смогли выработать в себе необходимый цивилизационный ресурс, во время измениться и научиться адекватно отвечать на вызовы времени. Ушли склавины, венеды, анты, сарматы и скифы, исчезли древляне, поляне, кривичи и вятичи, выродились половцы, печенеги и хазары, уйдем и мы, русские, нравственные калеки, страна рабов, страна господ. Исчезнем под ударами судьбы, потому что качество человеческого материала оказалось неконкурентоспособным. На этой территории, в условиях этого климата, но, следуя иной логике культуры, поселится наш потомок – иной человек.
Кто он будет? Славянин, скандинав, тюрк, англосакс, китаец? Он будет говорить по-русски, но традиционно русским ощущать себя вряд ли будет?
Опять передаю слово литературному «Я» лермонтовских героев:
Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Я заблудился, растерялся в мире, моя жизнь – «веков бесплодных ряд унылый»... Влачу существование особи, оторванной от своего видового целого... В моем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее обличье народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы… Я не вхожу составной частью в человечество, а существую лишь для того, чтобы преподать великий урок миру – как не надо жить… Кто-то честный писал об этом… Не «исторический народ», а «историческая падаль», – в отчаянии воскликнет еще один честный, но уже после меня… И еще говорят, что надо мной витает дух смерти… Я временно, всего на тысячу с небольшим лет, заселил эту территорию, чтобы сохранить ее почти нетронутой для тех, более самокритичных, открытых, динамичных и эффективных, которые однажды, перенаселив собою остальную территорию нашей планеты, хлынут сюда в поисках нового жизненного пространства.
…Лермонтов не высмеивает русскую культуру эпохи модернизации. Его творчество это горькие размышления над ее патологией, застреванием, умиранием. Через беспощадность лермонтовского приговора проглядывает единственно возможная альтернатива для русского человека – найти в себе цивилизационный ресурс, чтобы измениться и понять, наконец, путь формирования личности в себе. В постановке вопроса о возможности альтернативы исторический оптимизм Лермонтова и его значение для культурологического анализа.
Лермонтов от стихотворения к стихотворению как аналитик культуры развивается. Он переходит от анализа того, что есть, к анализу того, что делать, чтобы изменить ситуацию. Он отвечает на вопрос, что делать, чтобы создать в России культуру нового типа в поэме «Демон». «Демон» видится мне как предельная методологическая высота, достигнутая поэтом.
Глава 5. Критика Бога. Поиск альтернативы социальной патологии.
– Поэма «Демон».[184]
Я один, все тонет в фарисействе,
Жизнь прожить – не поле перейти
Б. Пастернак. «Доктор Живаго».
П. Н. Милюков, глубокий исследователь русской художественной литературы, склонный к культурологическому анализу, сравнивая литературу 60-х годов XIX века с литературой 40- годов, писал:
«Что касается содержания, из этой литературы постепенно исчез тот «байроновский» тип «лишних людей», который так ярко характеризовал ее в дореформенное время. Загадочные и демонические герои, озлобленные на окружающую их пустоту, потеряли всякое значение»[185]. Это верно, потеряли. После реформы 1861 г. проснулся интерес к героям из народа, из слоев плебейской культуры. И Печорин, и Демон перестали интересовать публику. Были осмеяны, развенчаны.
«Развенчанные и осмеянные, эти типы должны были уступить место новым героям – часто тоже искусственно придуманным, но все же теснее связанным с новой русской действительностью. Эти новые герои, в противоположность старым, не сторонятся от жизни и не презирают будней. Они берут жизнь, как она есть, пытаются вмешаться в нее и ответить на предъявляемые ею запросы. Правда, эти «положительные» типы выходят очень бледными». Бледные типы, но зато из народа, стали популярны. А яркие, но родившиеся из дворянской культуры, перестали интересовать публику. Такова была реальная послереформенная динамика читательского вкуса.
Сегодня, в начале XXI века, читателя уже не интересуют горьковские образы буревестника, сокола, старухи Изергиль. Его более не восхищают героизировавшиеся высоконравственные босяки социального дна, сверхсознательные революционеры из народа – слишком дорого заплатила Россия за увлечение мистическими целями и трескучей революционной риторикой. Сегодня человек из народа, который «прост как правда», вызывает смех на концертах артистов объединения «Аншлаг», потому что жизнь стала сложнее, динамичнее, жестче, опаснее, и просто «брать жизнь, как она есть», становится не достаточно, чтобы адекватно отвечать на ее вызовы. Примитивный утилитаризм мартышки, примеряющей очки, вызывает снисходительную улыбку читателя, зрителя. Эта ирония началась рано - с А. Чехова, М. Булгакова, М. Зощенко, А. Аверченко. И сегодня ясно, что плебейская культура, после 1861 года претендовавшая на то, чтобы через свою близость к «народной правде» символизировать вечную истину, не выполнила провозглашенной ею задачи.
Печорин, Демон не пользуются благосклонностью читателя и сегодня. Процветают детективы, любовные романы, боевики, похожие друг на друга как близнецы, в которых положительные и отрицательные герои легко переходят друг в друга, и, проснувшись утром, читатель с трудом вспоминает, что он читал или видел по ТВ вечером. Но вновь изменится жизнь и вновь изменится вкус читателей и пройдет мода на удачливых полицейских, прокуроров и бандитов так же, как прошла мода на Печориных и Демонов.
Все проходит. Но что-то остается. Не зря ведь шумела русская литература, не зря писатели анализировали человеческую реальность, а читатели внимали этому анализу. Что-то должно лечь на стол современному культурологу – аналитику русской культуры, тому, кого Лермонтов назвал потомком, судьей и гражданином, когда он попытается через русскую литературу проникнуть в сущность русского человека, в основания русского менталитета и понять перспективу русской культуры. И, отбирая материал для своего анализа, он с удивлением обнаружит, что многочисленные русифицированные модные варианты современных агентов 007 не могут конкурировать с глубиной анализа человеческой реальности, получившей выражение в немодных ныне Печорине, Демоне.
Почему?
Потому что анализ культуры это чрезвычайно сложная вещь. Потому что начавшаяся в России с Петра I модернизация заставила русского человека искать меру поиска новизны, с одной стороны, через решение задач развития общества, с другой, через становление автономной личности, то есть через формирование человека, способного к внутренней свободе от сложившихся социальных ролей. Проблема субъекта, вырастающая из постановки проблемы «личность – общество», усложняется другой задачей – поиском новой меры взаимопроникновения смыслов старого и нового, традиции и инновации, статики и динамики. Но и это не все. Возникает еще одна задача: понять субъекта через метафизическую загадку – как измениться, чтобы эффективно воспроизводить себя в меняющихся условиях, и одновременно остаться самим собой, не потерять культурной самоидентификации. И, поняв свою задачу таким трехслойным образом, культуролог увидит, что российский вариант агента 007 никак не помогает его анализу, не добавляет ничего в постановку и решение проблемы «личность – социальная патология» в условиях России. Так же как не проясняет он и путей решения задач в рамках оппозиций «новое – старое» и «эффективность – самоидентификация». И если культуролог захочет понять русскую литературу как философию, пытающуюся прояснить эти проблемы, то философствующими писателями ему придется признать Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Л. Толстого, А. Островского, Достоевского, Чехова, Булгакова, Пастернака, Шолохова, Астафьева, Войновича, Высоцкого, Пелевина, В. Ерофеева и он не сможет назвать ими, например, культовых сегодня писателей, авторов детективов и любовных романов, хотя отдаст должное бешеной популярности последних.