Ангел, уносящий душу Тамары:
Но час суда теперь настал –
И благо Божие решенье!
Дни испытания прошли
С одеждой бренною земли
Оковы зла с нее ниспали.
Узнай! Давно ее мы ждали!
Ее душа была из тех,
Которых жизнь – одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои…
Она страдала и любила –
И рай открылся для любви!
Любовь Тамары к Демону, с точки зрения церковного канона это абсолютно греховная страсть, притом соединенная с сознательным богоотступничеством. Тем не менее, душа Тамары попадает в рай – ее туда несет ангел, посланный Богом. В процитированном сюжете из поэмы «Демон» происходит радикальное изменение канонической интерпретации спасения.
Обратил внимание на это изменение Д. Мережковский: «Но если рай открылся для нее, то почему же и не для Демона? Он ведь также любил, так же страдал. Вся разница в том, что Демон останется верен, а Тамара изменит любви своей. В метафизике ангельской явный подлог: не любовь, а измена любви, ложь любви, награждаются христианским раем».[215]. Мережковский имеет ввиду, что, раз Тамара будет в раю, ее душа там будет любить Бога, а не Демона, для того ангел ее туда и несет, то есть Тамара изменит своей прежней любви к Демону. Но что следует из этого изменения? Разве в этом проявляется ложь любви? Напротив, здесь торжествует истина любви, способность любить как дар божий.
Не ложь любви награждается раем, а способность любить – пусть нарушающая канон. Не прав Мережковский – не любовь изменилась. Рай изменился. Он открыл свои двери той любви, которая считалась до Лермонтова греховной, преступной, богоотступнической, а в стихах Лермонтова – спасительной. Появился новый рай. Либеральный. Открывающий двери свободной любви. Той, цель которой – она сама.
Спасение, если быть внимательным к словам ангела, определяется не любовью и страданьем, но предопределением, изначальной, онтологической избранностью души, поступки которой не имеют влияния на ее судьбу. Такая душа, оказывается, имеет особую природу: она «соткана» «из лучшего эфира», и тем возносится над всеми остальными. В этих словах проявляется ветхозаветная идея предопределения людских судеб, преувеличенная Лютером и Кальвиным. Спасение или не спасение предначертано. Но Лермонтов в «Демоне» меняет эту концепцию. Он переходит из ветхозаветной системы координат в новозаветно-гуманистическую, ренессансно-реформационную, пушкинскую. Судьбу определяет способность любить: «Она страдала и любила -/ И рай открылся для любви». Тамара, по решению лермонтовского Бога, заслужила спасение богоугодным поступком – любовью к Демону (!), который боролся против Бога (!). Это альтернатива сложившемуся представлению о божественном. Это новое. Это Реформация. До Лермонтова в России такого не было.
Образ Тамары биографичен. На это также обратил внимание Мережковский. Лермонтов, как и Тамара, как бы сотканный из лучшего эфира, явился созданием не для мира сего. Оттого, как и Тамара, не слишком задержался в этом мире. Пушкинская Черкешенка, лермонтовская Тамара, Анна Каренина Толстого, Катерина А. Островского – создания не от мира сего, созданы из иного эфира, из эфира любви, поэтому гибнут, их любовь, с точки зрения канона, преступна, они знают, что их ждет гибель, но жить, не любя, не могут. Раз уж мы говорим о религиозном спасении, зададим вопрос – спасены ли души этих персонажей? С точки зрения традиционного нравственного канона – нет. Но Лермонтов, создав в поэме «Демон» новую культурную норму, говорит – да. Заняв способностью любить все пространство потусторонности, и рай, и ад, и «сферу между» ними, Лермонтов решил основную проблему переосмысления сущности божественного – он создал нравственное основание для перевода божественного из потусторонности в посюстороннее, в человеческое, способное к любви.
Смысл поиска середины как новое основание рефлексии.
Тамара - Демону:
Скажи, зачем меня ты любишь!
Демон:
Зачем, красавица! Увы,
Не знаю!.. Полон жизни новой.
Цель любви – новая жизнь. Новизна новой жизни связана с готовностью и способностью любить. Вот эти знаменитые строки. В них формируется новое основание бытия. Любить и жить становятся синонимами, мерой друг друга.
И входит он любить готовый,
С душой открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Что такое «новая жизнь», к которой стремится Демон?
Демон говорит о себе: «С моей преступной головы/ Я гордо снял венец терновый». Ему не нужно его божественное происхождение, принадлежность к бессмертным. «Я все былое бросил в прах:/ Мой рай, мой ад в твоих очах». Старая дуальная оппозиция «ад – рай» преодолена. Преодолено то, на чем строится христианская церковь, общепринятая мораль. Ни один из этих религиозно-нравственных смыслов более не имеет статуса идеала и решающего значения в принятии решений. Ни один из них не является более основанием мышления и деятельности. Все они – преодоленная патология. Появилось новое основание, – светское и одновременно религиозное, – любовь: «Люблю тебя нездешней страстью», что можно прочитать как «люблю тебя божественной страстью». Божественное и одновременно страсть это с религиозной точки зрения чушь, но это лермонтовский медиационный оксюморон. Божественное как основание всего из потусторонности переселилось в посюстороннее, земное, в способность любить, в середину. Любовь как божественное, как новое основание, середина, отодвигает инверсионные смыслы «ада» и «рая», добра и зла, крайностей, на задний план рефлексии как нечто устаревшее, старомодное, застрявшее, не актуальное, которое в новых условиях выглядит социально-нравственной патологией. Но отодвигает не окончательно, не абсолютно: «Мой рай, мой ад в твоих очах». В любви есть свой ад и свой рай, но они уже не имеют церковно-натуралистического смысла. Через обесценение крайностей произошло переосмысление и ада и рая. Но не только. Произошло изменение и в понимании бессмертия. Ценность физического бессмертия, бессмертия души, приобщения к вечности в царстве небесном перестала быть абсолютной:
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм – без божества!
Демон на новом основании пересматривает свою традиционную программу, выходит за рамки привычного для него демонизма. Он переосмысливает свою сущность:
Я отрекся от старой мести
Я отрекся от гордых дум
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум.
Демон перестает быть… Демоном. Это ключевой момент поэмы, потому что в этой точке фиксируется изменение типа культуры. Демон как субъект своей культуры меняется. Он начинает ставить себе типологически новые задачи. Уже пытается понять себя любящего и любимого через примирение с людьми и Богом, чтобы быть достойным любви.
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться
Хочу я веровать добру
Но разве молиться, веровать в Бога это новые задачи? Все возвращается на круги своя? Демон уходит к прежнему допротестному, патологическому состоянию? Опять спасаться в неподвижном сидении в раю и непрерывном смотрении на Бога? - «Как жалко! Он уже хотел/ На путь спасенья возвратиться» - редакция 1831 г. Опять застревание в инверсионном метании между сложившимися смыслами ада и рая, добра и зла? Нет. Ни в коем случае.
В лермонтоведении принято считать, что этот поворот в деятельности Демона инверсионен – как желание примириться без раскаяния, то есть внутренне не изменившись. «Демон хочет примириться с небом, не раскаиваясь», - пишет Ю. Манн.[216] - «Искра раскаяния едва возникает в клятве-исповеди Демона («Слезой раскаяния сотру/Я на челе, тебя достойном, /Следы небесного огня»), но она тотчас гаснет..… Его возвращение – это как бы вторичная попытка испытать судьбу, оставив не отмененным и не разрешенным весь прежний горестный опыт».
Неверный анализ.Демон в том, о чем пишет Манн, не инверсионен, он медиационен. Ему не в чем раскаиваться, потому что он и отменил, и разрешил весь свой предыдущий опыт через новый опыт, который ни к примирению с Богом, ни к бегству от Бога как к архаичным для него крайностям не имеет никакого отношения. Новый опыт снял оба варианта старого опыта как устаревших для него противоположностей. Манн пишет, что Демон «проиграл битву» с Богом и «домогается примирения» с Богом[217]. Sic! Разве полюбив Тамару, Демон проиграл? Разве не выиграл? И слова «готов я с небом примириться» совершенно не означают, что Демон этого примирения домогается. Он готов, он хочет, но он не просит и тем более не домогается. Полюбив Тамару, он стал победителем в споре со всеми сложившимися смыслами – и с Богом, и с Дьяволом, и с людьми, и с собой-прежним, и он отнюдь не кающийся грешник. Манн пишет, что желание Демона примириться с Богом означает его «нравственное возрождение» и переход «от зла к добру»[218]. Это не так. Лермонтов и Манн говорят о разном. У верующего, но безрелигиозного Лермонтова нравственное возрождение Демона связано с любовью к Тамаре, у (по-видимому, религиозного) Манна – с желанием примириться с Богом. У полюбившего Демона появилась новая цель жизни и новое основание принятия всех решений. Он готов пойти на то, что он считает важным – примирение с Богом и людьми, но это важное – частное, оно не главное, главное для него теперь – любовь к Тамаре. Через нее он разрешает все остальное.
Манн пишет: «Диалектика «Демона» такова, что примирение неуловимо оборачивается в нем новым бунтом, возвращение – повторным бегством, обетованный же край – идеальным вместилищем материальных сокровищ. Это не переход из одного состояния в другое, а их одновременное – сознательное или неосознанное – сопроникновение, слияние».[219] Неверный анализ. Попытка возвращения Демона это не механическое сложение противоположностей, а как раз переход. Но куда? Манн не выходит здесь за рамки древней дуальной оппозиции «замирение – бунт». И мир с Богом в раю, и бунт против него, якобы разрешающийся в бегстве из рая, на самом деле не решили проблемы отношения Демона к Богу – в этом суть лермонтовской логики. И механически сложить «бунт» и «замирение, примирение» как противоположные основания деятельности без снятия в неком «сопроникновении, слиянии» невозможно. В том-то и заслуга Пушкина и Лермонтова, что они нашли это третье основание для России – способность любить, в котором смыслы и «бунта» и «замирения», не исчезая полностью, отодвигаются на второй план рефлексии, становятся не существенными. Манн считает, что «давая обет примирения, герой в той же самой речи, в то же самое время продолжал свой бунт и, возвращаясь к своему Богу, в тот же самый момент призывал к новому бегству». Манн знает только смыслы «замирения-возвращения-добра» и «бунта-бегства-зла», красиво мечется между этими крайностями, не замечая альтернативы, условной середины, появившейся в сфере между ними качественно новой меры этих традиционных смыслов как нового основания своей деятельности. Генеральная дуальная оппозиция «замирение – бунт», господствующая в анализе Манна поэмы «Демон», это та самая ветхозаветная оппозиция, которую постепенно, трудно, но неуклонно, поэтапно, от стихотворения к стихотворению Лермонтов преодолевает в своем мышлении. После Лермонтова по этому пути идет вся русская литературная мысль, но художественная литература продвинулась на этом пути гораздо дальше, чем литературоведение, хотя в определенном смысле движение России по этому пути только начинается.