Лермонтов последователен в своем анализе. Демон готов вернуться к людям и Богу на новом основании, возникшем в сфере между Богом и человеком – своей способности любить, любви к Тамаре, и он не чувствует себя виновным. Новое основание для своей рефлексии, действий формирует и Тамара: в редакции 1830 г. «Она молиться уж нейдет… / Ей колокола звон противен», в последней редакции: «Сама не зная почему;/ Святым захочет ли молиться – / А сердце молится ему». И в то же время считает: «Виновна я быть не должна». В нравственном сдвиге, совершающемся в Демоне и Тамаре, как в фокусе происходит перевод высшей нравственности из потусторонности в земное, человеческое, разворачивается нравственная динамика, характерная для пушкинской медиационной тенденции в русской культуре XIX – начале XXI вв. В словах «Виновна я быть не должна» происходит снятие ветхозаветного противоречия между безгрешным Богом и грешным человеком в третьем смысле – способности человека любить, разворачивается логика формирования новозаветно-гуманистического нравственного идеала.
Слово «хочу» в словах «хочу я с небом примириться… хочу молиться» ключевое. Получается, что Демон рвал с Богом не потому, что не хотел верить, а потому что его не устраивала сложившаяся интерпретация божественного, рая, смысла спасения как основания веры. Его бунт против Бога был, по существу, антицерковный бунт. Найдя любовь как новое основание веры, Демон возвращается к вере и молитве. Получается, что, поссорившись с церковным Богом и уйдя из церковного рая, Демон не рвал с божественным. Нельзя забывать, что Лермонтов верующий человек. А этот момент обычно ускользает от внимания аналитиков поэмы. Демон не говорит, что он хочет вернуться к Богу, в рай. Он хочет с ним примириться, то есть примириться на найденном им новом основании, в котором нет места ненавистному церковному раю, из которого он ранее бежал. По существу, Демон подспудно, в подсознании хочет изменить основание божественного, заменив райскую потусторонность на земную посюсторонность. Готовность Демона примириться с Богом на новом основании это логика изменения типа культуры.
Лермонтов не мог жить без Бога. Но ему нужен был новый Бог как новый нравственный идеал. А для поиска нового Бога нужно было новое культурное основание. Поиск нового культурного основания для формирования нового представления о Боге основной фокус поэмы «Демон». Лермонтовский Демон это русский человек, взятый в развитии.
Ключ к диалектике Лермонтова в конце поэмы. Ангел отбирает у Демона душу погибшей Тамары и собирается унести ее в рай – и Демон сразу теряет новое основание своей жизни. Без любви как нового основания он не может ни сам измениться, ни изменить свои отношения с Богом и людьми. Поэтому возврат к людям и Богу не возможен. Утративший и любовь, и способность любить, он стоит перед вновь разверзшейся пред ним пропастью, отделившей его от Бога и людей. Опустошенный, он возвращается к своей традиционной, демонической сущности. В нем проснулся «яд старой мести». Демон опять становится застрявшим Демоном. Он вновь погружается в патологию «нераздельного и неслиянного». Раскол в русской культуре продолжается. Потому что любовь, – возможное новое основание развития культуры, – не состоялась. В этом сюжете Лермонтов глубокий диалектик и великий аналитик специфики русской культуры.
Способность движения от властных полюсов в некоторое независимое смысловое пространство между ними, в условную середину – может ли такое движение быть стихийным, неосознанным, экзальтированным? Может, но лишь в какой-то степени. В основном, оно – осознанное, сознательное, существенно рациональное, и не может быть иным. Розанов говорит, что основным в Лермонтове было «подлинно стихийное, лешее начало»»[220]. Какое заблуждение! Эти слова, произнесенные в 1901 году, принадлежат одному из мыслителей, пытающемуся искать альтернативу и загниванию православно-самодержавной России и нарастанию угрозы революции в религиозно-мистических пластах сознания человека. В Лермонтове, действительно, было сильно стихийное, природное начало. Но оно не было основным. Потому что поэт искал реальную альтернативу реальным властвующим полюсам. Искать реальную альтернативу власти через мистику («лешее начало») можно, сливаясь (партиципация) с властвующими полюсами, восторгаясь воображаемыми целями, пытаясь в поиске «правильной» святости стать святее всех святых и создавая что-то вроде новой церкви. Но реально вырваться за пределы влияния реальных полюсов можно лишь сознательно, через самокритику, рефлексию, переосмысление и ответственность. Лермонтовская любовь как богочеловеческая, личностная середина в сфере между сложившимися смыслами Бога и человека и как основание мышления от начала до конца рефлексивна и ответственна.
И своему пониманию любви как личностной середины, рефлексии и ответственности Лермонтов не изменил до конца жизни.
Способность любить и способность быть личностью.
В Библии есть образ теплохладности как ереси и самозванства, как образ непривычности в борьбе инверсионных крайностей друг против друга и поэтому наиболее опасной. Бог Библии:
«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч!».[221]
Если бы тот, кого надо оценить, был бы холоден или горяч, его легко можно было бы причислить к врагам или друзьям и легко определиться в своем отношении к нему. Но теплохладность оппонента не просто заставляет искать новые средства его оценки, она заставляет делать опаснейшее для традиционности дело – вводить в оборот новые средства оценки вообще, что разрушает привычную инверсионность в мышлении. Поэтому Бог говорит:
«Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».[222]
Теплохладность, то есть поиск новой меры сложившегося представления о горячем и холодном, главный враг архаики.
В приведенных строчках Библии, по существу, ставится вопрос о путях осмысления сущности как меры, взаимопроникновения смыслов сущности и меры, может ли сущность иметь меру. Ставится этот вопрос в традиционном ключе, который исходит из того, что сущность абсолютна, неизменна, потусторонна, является мерой всего и не может иметь меры. Экзистенциально-феноменологический переворот в философии (XX в.) положил начало постепенному переводу представления о сущности из потусторонности в повседневность человека, в явление. Но задолго до этой революции в философии типологически тот же революционный переворот развернулся в Новом Завете и художественной литературе. Новый Завет, литература Ренессанса, Реформации и Просвещения это шаги перевода сущности из божественной потусторонности в веру, творчество, права человека, любовь. Творческая повседневность, способность человека любить все более становится новой, гуманистической мерой сущности. В России путь экзистенциально-феноменологического мышления начался с творчества Пушкина и Лермонтова. Способность к творчеству и способность любить перестали быть только функцией потусторонней сущности, Бога. Они приобрели и новые качества – стали также результатом рефлексии и переживаний человека. Они, не перестав быть даром Божьим, стали сущностью, основанием друг друга, новой, экзистенциальной мерой всего. Такого представления о сущности-основании-мере до Пушкина и Лермонтова в России не было. Возник новый способ бытия – способность человека через себя определять меру.
Новое, экзистенциально-феноменологическое представление о мере пока не победило ни в российском массовом сознании, ни в литературоведении, ни в лермонтоведении. Нацеленность на поиск того, что названо в этой книге новой мерой, или поиском середины, в основном, все еще предается анафеме с позиции критики теплохладности. Современный лермонтовед так, например, может объяснить, почему влюбленный в Вареньку Лопухину Лермонтов не мог писать стихи, узнав, что она выходит замуж за Бехметьева: «Стихов не было. Ни одной строки! Если их писать, то когда же, если не теперь? Но какие это нужно было бы писать стихи? Разве такие только, в которых пришлось бы порвать и с небом и с землей и бросить свою душу в адское пламя… А это уже не поэзия – такого языка у поэзии нет и не должно быть…».[223]