Христианский мир скорбит о смерти Иисуса, и каждый русский оплакивает смерть Лермонтова. Но эти две смерти не могли не произойти, потому что и Иисус и Лермонтов поставили перед собой задачи, цена решения которых в условиях раскола — жизнь. Жертвы ценою в жизнь носят искупительный характер. Если бы не было смерти Иисуса, — не было бы христианства. Если бы не было смерти Степана, — не было бы «Песни». Если бы не было смерти Лермонтова, — не было бы феномена Лермонтова, лермонтоведения и этой книги. Тайна абсолютного состоит в том, что она парадоксальным образом измеряется только относительным, и поэтому у человека нет другой возможности приблизиться к абсолютному кроме как ценою своей жизни. Иисус сам выбрал и прошел свой путь на лысую вершину Голгофы. Такой же выбор делает и Степан, что видно из обращения к нему Грозного:
...А ты сам ступай, детинушка
На высокое место лобное.
Сам выбрал и прошел свой путь до трагедии на лысом склоне Машука и Лермонтов. Иисус и Лермонтов во многом были не понятны современникам, и до сих пор во многом не можем понять их и мы: традиционность не способна на поиск абсолютного в повседневном. И поэтому она приносит в жертву этой неспособности своих гениев, которые, идя на крест, «вольной волею» ценою жизни защищают самую высокую ценность на земле —способность быть альтернативным.
Способность к диалогу как синтез небесного и земного. – Стихотворение «Выхожу один я на дорогу».[244]
Недиалогичное и нерефлективное тело поэта умерло, но рефлексия не умерла: Лермонтов, входя в космос, все видит, слышит и все чувствует. Он не покорился традиции, говорит: «Я хочу», «Я б хотел», — и приходит не в обустроенное Богом райско-подобное жилище души, а сам творит свой вариант вечной жизни.
Лермонтовский Антропокосмос личностно-диалогичен: «Пустыня внемлет Богу», «Звезда с звездою говорит», «Спит земля в сияньи», «О любви чтоб нежный голос пел», «Дуб... склонялся и шумел». Здесь есть открытые диалогу и поэтому живые личность-пустыня, личность-звезда, личность-любовь, личность-Земля, личность-голос, личность-дуб. И есть главная функция человечности — общение и диалог как первооснова жизни. Если звезда с звездою не говорит, земля спит не в сиянии, нежный голос не поет, дуб не склоняется и не шумит, пустыня не внемлет Богу и он, Лермонтов, не принимает участия в этом разговоре, то это уже не его Антропокосмос, а презираемый им церковный рай разбитых надежд и обманутых церковным Богом людских судеб. Антропокосмос Лермонтова это — Диалог как первооснова всего.
Лермонтов насыщает Диалог любовью. Если пустыня «внемлет Богу», то внемлет с любовью и любовью отвечает. Когда звезда с звездою говорит, то единственная тема бесконечного разговора — любовь. Нежный голос поет о любви. Дуб склоняется с любовью и шумит о любви. Если Бог это любовь, то Он становится голосом любви, услышанным двумя.
Лермонтов насыщает Диалог сознанием, чтобы понимать, как и о чем звезда с звездою говорит, кому и зачем сияет голубым земля. И может быть, этот космический Диалог только и идет, что Лермонтов понимает его поэтический смысл, только и разворачивается через это понимание. Ему необходимо установить обратную связь с дубом, который тоже поэт, потому что дуб должен склоняться именно над ним и щедро шуметь именно ему, и потому что в этом пристрастии к шуму жизни источник поэзии для обоих.
Ему нужен Разум, чтобы понимать, как пустыня внемлет Богу, а Бог внемлет пустыне, и участвовать в их напряженном взаимовнимании, потому что без его - лермонтовского все соединяющего разума они не услышат друг друга.
Ему нужен Слух, чтобы слышать голос, звучащий ему, и как нежен и певуч он.
И Зрение, чтобы видеть, как всё приветственно склоняется над ним, летит к нему и сияет.
Ему необходимо и Чувствование, чтобы чувствовать, как в груди затаилась жизнь, и дремлет ли она, а не умерла уже, и как вздымается его грудь, чтобы ощущать, что «в небесах торжественно и чудно», а не как-то по-иному.
Ему нужно Сознание, чтобы «в груди дремали жизни силы», и хотя они лишь дремлют, но всё же достаточны, чтобы участвовать в Диалоге антропо-космического бытия.
Первооснова жизни, по Лермонтову, — не Бог, не Человек, и не материя, а конструктивный Общение-Диалог и наслаждение общением. Не Лермонтов-Человек, а Лермонтов-Диалог заявляет: «Выхожу один я на дорогу». Человек в отличие от Диалога не может выйти на дорогу один, потому что, будучи традиционным, он надеется на помощь извне — то на Бога, то на «как все», то на «авось». Совершенен только Диалог. Своей способностью к точной диалогичности он подписал себе приговор быть один на один с ледяной монологичностью Космоса и возложил на себя миссию пересотворить его в теплую и рефлексивную первооснову жизни по образу и подобию своему. Смерть тела, как символа всего недиалогичного и нерефлексивного, парадоксальным образом привела к вечной жизни духа: любви и сознания в вечном Диалоге. Смертью смерть поправ, лермонтовский Диалог, насыщенный любовью, становится бессмертным.
Лермонтов здесь глубокий аналитик, постигший то, что ранее не давалось. Он — самовоспроизводящаяся диалогичность, самонастраивающийся чуткий ретранслятор, регулирующий общение и поддерживающий жизнь в Антропокосмосе, воплощение эффективной обратной связи как первоосновы материи, он — мера, которой он измеряет сущность.
Закончен анализ лермонтовских текстов. Надо подводить итоги. Но итоги подведены уже в разделах «Возможна ли личность в России?», «Каин и Авель на востоке Европы» и «Родовая травма русской культуры». Добавить к ним нечего даже после анализа поэмы «Демон». Но нужны обобщения, которые позволили бы повести мысль читателя в современную Россию.
Логика образа Демона дает аналитику возможность сказать, что в русской культуре есть либеральное начало, что оно изначально присуще ей, имманентно русскости. Это основной вывод. Оптимистический. Но есть и другой основной вывод. Пессимистический. Лермонтов пишет о гибели попытки русского человека стать личностью. И основание этой гибели в самом русском человеке, создавшем себя как субъекта русской культуры, и сформировавшем для себя безличностное общество, в котором живет. Все творчество Лермонтова, как и история России лермонтовскими глазами, как и мой анализ России в лермонтовской интерпретации, как и лермонтовский анализ России в моей интерпретации, которые в книге «Поверить Лермонтову» тяготеют к тождеству, это подтверждение вывода о том, что личность в нынешнем русском человеке не может победить традиционность в русском человеке и поэтому… не возможна. И еще один вывод. Господствующая в России традиционность, подавляющая личность, сегодня выглядит как социальная патология, как дегенерация, дебилизация, гибель культуры. И этот вывод вполне вытекает из логики 49 лермонтовских произведений, проанализированных в этой книге.
Ужасные выводы, ужасные итоги.
Но подождите хоронить русского человека, а меня обвинять в кощунстве, клевете на Россию, извращении Лермонтова, Пушкина, русофобии и в том, что я японский шпион. В этих моих-лермонтовских выводах, в беспощадности этого приговора я вижу единственный путь спасения русского человека как субъекта русской культуры от гибели. Русский человек, прочитав эту книгу, может, должен, не может не вспомнить, - ведь есть же генная память! - о том, какой цивилизационный ресурс у него есть.
Есть эпоха Ивана III, когда Россия, по А. Янову, успешно развивала в себе либеральные, демократические начала (переход от барщины к оброку в денежной форме, судебники, защищавшие личность, Юрьев день, разрешавший крепостным крестьянам свободно переходить от одного хозяина к другому, конфискация государством монастырских земель; вспомним также, что Москву в 1490-е гг. западные гости называли «Московскими Афинами» по возможности различных политических деятелей открыто высказывать свою точку зрения).
Есть царь Алексей Михайлович и сановник Ф. М. Ртищев, организовавшие в доме Ртищева невиданное для России дело - дискуссионный клуб, «дом беседы», в котором староверы и никониане вступали в напряженный диалог по вопросу об исправлении священных книг[245], где протопоп Аввакум «бранился» с Симеоном Полоцким. И царь и Ртищев пытались примирить стороны, предотвратить церковный раскол, но повели дело так, что и старообрядец Аввакум был сослан, и новообрядец Никон был отправлен в отставку, в результате чего выиграла способность русского человека критически относиться к крайностям и фанатизму в религиозности[246].
Есть Петр I, который был не только деспот, но, взяв в руки рубанок, создал прецедент, когда Бог стал мастером, а мастер – Богом, когда через сакрализацию дела дала в России ростки новая нравственность – высшая нравственность профессионализма и свободного религиозного выбора. Возник новый для России процесс - десакрализация управления с позиции ценности эффективности. Новая нравственность начала сакрализовать новый тип культуры – способность формировать динамичного человека, в основании динамики которого находится его способность быть эффективным в изменяющихся условиях.
Русский человек должен также вспомнить, что есть у него Пушкин, который не только верил, что «Россия вспрянет ото сна», но создавал в своих произведениях срединную культуру, положил начало российскому Ренессансу и российской Реформации. С Пушкина началась та эпоха, в которой мы пытаемся что-то противопоставить своему умиранию. С Пушкина началась в России эпоха, когда личность заявила о себе как о принципиально новом субъекте русской культуры, который может взять на себя ответственность за судьбу России.