Пребывание Демона в раю и Обломова на диване это – как некоторая форма гипнотического сна, состояния наркотического опьянения живого человека, «нераздельного и неслиянного», уже-не-жизни-и-еще-не-смерти. Это состояние, которое выражается в популярной сегодня среди российской интеллигенции и древней как мир обломовской, ветхозаветно-церковной формуле «все – суета сует и всяческая суета», «все существующее – ничто». Анка, Петька, Чапаев в интерпретации Виктора Пелевина, на пороге XXI в. утверждающие, что на самом деле ничего нет, и Бога нет, и человека нет, и самого утверждения, что ничего нет, тоже нет, и «все – пустота», это – современные варианты церковно-монастырской ветхозаветности, Демона в раю, Обломова на диване, лермонтовских старцев, оппонирующих Пророку, это воскресший Нил Сорский, утверждавший в своем уставе для монахов, что вся жизнь это дым и пар и «лишь во гробе веселимся». Но лукавство этой философии, как и некоторых французских интерпретаций постмодернизма, в том, что люди, поющие гимн пустоте – монахи, старцы, Обломов, Пелевин, французские постмодернисты, – имеют хороший аппетит и не подавляют его. Обломов аккуратно кушает не пустоту, приготовленную мадам Пшенициной, а современные философы и писатели в точно назначенное время идут в точно определенные кассы и с удовольствием получают не пустоту за публикации о том, что все – пустота. Состояние пустоты в себе и вокруг себя возникает, когда пальцы, опущенные в кошелек, обнаруживают, что там не пусто, и сытость в желудке подтверждает это. А там у русского человека всегда не пусто, когда он устремляется назад, к философии, оправдывающей слияние с потусторонностью – будь то обломовщина, кровавые рывки к утопиям, либо эпатирующие и одновременно усыпляющие разговоры о пустоте. Патологически раздвоенное российское общество вопит от головной боли, возникшей от понимания необходимости меняться и неспособности измениться, и готово хорошо платить тем, кто доказывает, что переделывать себя не нужно. Утверждение, что все – «суета сует», «сон», «ничто», «пустота» как обессмысливание значимости существующего нужно апологетам ветхозаветности для того, чтобы амнистировать себя как нравственного калеку, как человека «ни то, ни се», нравственно оправдать свою социальную патологию, неспособность к переосмыслению и самоизменению; это форма теодицейного сознания.
На фоне образов Печорина, Демона и Обломова особый интерес представляет образ Штольца.
Штольц как феномен культуры по логике своего воспроизводства – самозванец и вариант образа Демона. Он, также как и Демон, не просто отказывается от присоединения к статике людей. Он преобразовывает эту статику в динамику через свое представление об эффективной предпринимательской деятельности, через самодисциплину, организованность. Он способен переделать, изменить себя в соответствии с требованиями динамичного времени, в котором живет, выстроить свои отношения с людьми по-новому. Штольц, как и Демон, рвет с полюсом Бога через отказ от абсолютизации религиозности, церковности. Иногда ходит в церковь. Но это для него не самоцель. Он не изгнал Бога из своего сознания, но и не выдвинул его на передний план своей рефлексии. Его как профессионального предпринимателя более всего интересует собственная способность действовать в сфере между традиционными смыслами Бога и человека, то есть независимо от значимости этих интерпретаций. Именно там он формирует эффективность своей деятельности и свою мораль. Штольц нашел себя в сфере, не характерной для России – в рынке, и не просто в товарообмене, а в современном рынке. Он участвует и в производстве и продаже новых товаров, и в банковской сфере, где деньги становятся товаром. Сегодня невозможно производить прибыль за счет ограбления Другого. Колониальные времена прошли безвозвратно. В современном бизнесе необходимы доверие, открытость, прозрачность сделок, оперативность, высокая квалификация, надежность – это демонстрирует Штольц, хотя все это не характерно для российского бизнеса, в котором всегда господствовали замкнутость, коррупция, крайности, безграмотный и алчный чиновник. Штольц, как и Демон, уходит от ветхозаветной российской специфики и прокладывает для России новые, медиационные пути развития, формирует через себя новую логику воспроизводства русской культуры. Смысл этой новизны в том, что современный рынок это партнерские отношения Я – Другой, результат диалога.
Немец Штольц это Антиобломов, это Россия новая, пушкинская, лермонтовская, медиационная. Это – Россия гуманизма Нового Завета и Демона против России старой, допушкинской, долермонтовской, инверсионной, против России Яхве, Печорина и Обломова. Немец Штольц призывает русского Обломова: «Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь!», от замкнутости – к открытости, от социальной патологии – к новозаветно-гуманистической логике культуры, от нравственного калеки – к личности. Это девиз, которым руководствуется и Демон, когда бежит от людей и рвет с Богом. Призыв Демона-Штольца к Обломову это призыв пушкинско-лермонтовской тенденции в русской литературе к России вырваться из плена традиционности, создать в себе условия формирования личности. Этот призыв начался в самозванцах Пушкина, Лермонтова, Гончарова. Этот призыв и сегодня является основным для русского человека.
Гончаров очень близок Лермонтову в интерпретации смысла божественного. Он, как и Лермонтов, пошел по пути опосюсторонивания потусторонности, новозаветной гуманизации смысла божественного
В письме Н. Майкову 13 июля 1849 года Гончаров сообщал: «В Москве ужасаются нехождения моего в церковь и на днях умышляют, кажется, вести меня к обедне».[261] Гончаров – с Богом, но почему надо обязательно ходить в церковь? Он, как и Лермонтов и Гоголь, отстаивает право на индивидуальный, по существу, Иисусов путь к Богу. Он бескомпромиссен в своем неприятии церковного духа и в отношениях с полюсом «Бога» верен личностной середине.
В этой связи поразителен по глубине и парадоксальности его вывод, новизна которого, мне кажется, не освоена российской рефлексией до сих пор. В статье ««Христос в пустыне». Картина Крамского» он пишет, что Иисуса как богочеловека можно понять только через его жизнь, человеческие качества и учение, как обобщенного «простого человека», всемирный идеал «просто человека»[262], а деву Марию как идеал женщины – через обобщенную женскую красоту, не имеющую национальности, через ее материнство.[263] В статье «Опять «Гамлет» на русской сцене» Гончаров отмечает, что Гамлет не социальный тип, он несет божественное в себе, потому что имеет человеческие черты: «доброту, честность, благородство и строгую логику», доведенные до предела.[264] Гамлет – «не лев, не герой, не грозен, он строго честен, благороден, добр – одним словом, джентльмен»[265], он в высшей степени человек и «совершенный джентльмен»[266]. Под выражением «совершенный джентльмен» Гончаров, таким образом, понимает человека, в котором человеческое доведено до обобщения, идеала, всемирности.
Итак, Гамлета можно понять как совершенного человека, деву Марию – как совершенную мать, Иисуса-богочеловека – как совершенного «просто человека». Что же получается? Тождество божественного и человеческого в опосюстороненной человеческой рефлексии-вере-экзистенции, в том, что греческие теологи II-III вв. Александрийской и Антиохийской школ назвали богочеловеческим в Иисусе.
С позиции охраны догматов веры над таким философствованием можно только посмеяться. И не случайно Гончаров к концу жизни был забыт и религиозными и народно-революционными критиками. Он был «неприятный господин» для обеих крайностей в российской литературоведческой мысли. Но в контексте поиска смысла богочеловечности, новозаветного гуманизма, медиации методология Гончарова заслуживает самого пристального изучения. Писатель нашел свою меру божественности, и такой мерой стала способность и Гамлета, и девы Марии, и Иисуса нести в себе высшую степень человеческого, выражаемую через атрибуты человека. С точки зрения церковности это ересь, да и со стороны многих философов его оценка может вызвать возражения. Но если философы Нового времени нашли такую меру Бога как способность быть протяженным и мыслить, философы немецкой классической философии – саморазвиваться и быть понятым, а экзистенциалисты – как существование человека, то почему Гончаров не мог найти свою меру, которая принципиально ничем не отличается от иных мер, найденных философами? Мер Бога, находимых человеком, может быть сколько угодно, раз уж аналитик природы божественного принял решение искать их, то есть встать на этико-гносеологический, рациональный, медиационный путь их познания. Главное в этом анализе Гончарова то, что, обращаясь к российской, то есть в основном инверсионно мыслящей аудитории, он осмелился заявить, что перед божественным можно не только благоговеть и испытывать чувство вины, его еще можно измерить и понять.
И вот вывод из его философствования. Первое – церковный Бог не единственная мера божественного, мер божественного может быть много и они могут меняться и быть разными в зависимости от того, кто и как их устанавливает. Второе – человек способен искать и устанавливать меру божественного. И третье – мера божественного и мера человеческого в культуре могут проявлять себя как тяготеющие к тождеству. Гончаровское философствование по поводу смысла божественного это новозаветный гуманизм и вариант лермонтовского.