Тургенев продолжил очень специфическую, очень русскую тему, начатую Пушкиным – раскол в России между мужчиной и женщиной как форму социальной патологии. Лермонтов участвует в этой теме («Герой нашего времени», «Я не унижусь пред тобой»), но не достигает пушкинской и тургеневской глубины. Разрабатывая эту тему, Тургенев, по существу, поставил парадоксальный на первый взгляд вопрос: «Способен ли русский человек к любви?». Даже у Пушкина так масштабно вопрос не стоял. У Лермонтова он тем более так не стоял, потому что Лермонтов не дал для сравнения с Печориным, не способным к любви, глубоких женских образов, раскрывших себя в любви как личности. Ответ Тургенева на поставленный им вопрос был неоднозначным и ошеломляющим. В большинстве своих женских персонажей он создал образ «тургеневской женщины», основной чертой которой является отношение к формированию жизни как к выходу за рамки традиционных культурных стереотипов и которая на этой основе формирует очень высокий уровень требований к мужчине как своему идеалу, в любви видит свое призвание, протягивает руку мужчине, которого хочет видеть творческим человеком, рыцарем и джентльменом, способным ради любви выйти за рамки социально сложившегося. «Тургеневская женщина» это вопрос, от имени способности к обновлению социальных отношений, адресованный традиционной русской культуре в лице мужчины. Но это вопрос, по мнению писателя, остающийся без ответа. Отношение женщины к мужчине у Тургенева это нацеленность на диалог, наталкивающаяся на монолог как на стену. Тургенев создал образ мужчины, видящего и ценящего протянутую ему руку, но неспособного принять ее, образ человека «ни то, ни се», нравственного калеки («Рудин», «Дворянское гнездо», «Гамлет Щигровского уезда»). Тургеневская женщина – это Иисус, тщетно несущий свою любовь людям, тургеневский мужчина - это люди неспособные ответить на Иисусову любовь любовью. Тургеневский мужчина – это продолжение человека Пушкина, Лермонтова и Гончарова, устремленного к добру, но на этом пути порождающего никчемность, пустоту, безволие, утопии, отрицание жизни, нигилизм и поэтому мерзость и зло.
Тургеневская женщина в России обречена на одиночество, она не может найти мужчину, способного подняться до ее интеллектуального, то есть творческого и гражданского уровня и ответить ей на равных. Творчество Тургенева это доказательство писателем на материале любви неспособности мужчины в России понять жизнь через творческое усилие, анализ, самокритику и волю к самоизменению. Это доказательство его неспособности понять любовь как интеллектуальную проблему. Россия, по Тургеневу, - это алтарь любви, потому что в ней есть русская женщина, но Россия одновременно безлюбовна и уродлива, потому что мужчина в России как носитель мужественного интеллекта еще не сформировался. Тургеневский анализ отношений между мужчиной и женщиной это продолжение и углубление пушкинско-лермонтовско-гончаровского анализа этих отношений. Тургеневский «человек неоконченный» в любви это Онегин - «инвалид в любви», Печорин - «нравственный калека» в любви, Обломов - «урод» в любви.
И до Тургенева герой-любовник в русской литературе всегда хотел, но редко был способен преодолеть себя-традиционного, но Тургенев обобщил это явление и увидел в этой неспособности одну из основных характеристик российской культуры. У Лермонтова неспособность мужчины (Печорина) ответить на любовь женщины важная, но лишь одна из проблем, вызванная патологической раздвоенностью русского человека. Тургенев сделал эту тему центральной для своего анализа русской культуры. И под острым и трагичным явлением он увидел иное явление гораздо более глубокое и трагичное – социокультурный раскол между женщиной и мужчиной. Неспособность к синтезу в любви между нравственным потенциалом и нравственной импотенцией это форма того глубокого раскола, который существует в России между социальными отношениями и сложившейся культурой, инновацией и традицией, либерализмом и традиционностью, медиацией и инверсией, и это одна из причин неспособности медиации и либерализма завоевать господствующие позиции в русской культуре. В выявлении и осмыслении раскола в русской культуре на материале любви как трагедии и катастрофы значение Тургенева для России. Тургеневский анализ нравственного калеки вскрыл новый, более глубокий уровень его уродства.
В чем различие дотургеневского понимания человека от тургеневского? Дотургеневский человек не желает учиться жить. Это его основная социально-нравственная характеристика. Он видит смысл жизни, в основном, в том, чтобы делать то, что ему нравится. Он хочет реализовывать себя в том, что он уже делает и уже умеет делать: любит, дружит, верит, ненавидит, презирает, пытается понять себя и мир, читает, руководит, ведет хозяйство, светский образ жизни, воюет и т. п. Он опирается лишь на тот нравственный потенциал, который в нем уже накоплен с детства, заложен воспитанием, традицией, культурной инерцией. Он ищет в этом привычном внутреннем мире творческие и нравственные ресурсы для эффективного воспроизводства себя в новых условиях, не находит, потому что не понимает, что он должен найти в себе способность к изменению себя, и в этом его трагедия. Дотургеневские персонажи не способны к такому изменению, потому что не способны к пониманию необходимости этого.
Анализируя русскую культуру, Тургенев показал, что фундаментальный вывод его литературных предшественников о неспособности русского человека жить, хотя относится к более ранней эпохе – 20-40 гг., тем не менее, и после них не меняется. Более того, по мере углубления анализа этот вывод становится все более обоснованным.
Тургеневский человек хотя и инверсионный, но существенно иной. Он хочет учиться жить в новых условиях. Он хочет приобщиться к новому знанию, начинает мерить смысл своей жизни пользой от новой деятельности, его рефлексия ориентирована на задачу развития, обновления, самосовершенствования общества. Он ищет ресурсы для реализации этой задачи в поиске нового знания, новой деятельности, новой нравственности, но обнаруживает свою неспособность соединить новое знание с традиционными идеалами в себе, со сложившимся типом нравственности, с исторически сформировавшемся основанием. В тургеневском человеке произошел дальнейший сдвиг от непонимания необходимости к изменению себя к пониманию своей неспособности к такому изменению. Этот сдвиг начался еще в Онегине и Печорине. Но в Рудине и других тургеневских персонажах он стал основной чертой их менталитета.
Тургеневский человек хочет того, чего еще не хотел, не мог хотеть Печорин – он честно собирается быть одновременно и рациональным, и нравственным. Но он не хочет пальцем о палец ударить, чтобы преодолеть противоречие между нарастающим в России рационализмом и господствующей архаичной нравственностью. Поэтому он культурно противоречив, расколот, экономически неэффективен и нравственно архаичен, и в этом его трагедия. Тургеневские персонажи это не лермонтовские, деятельные, но не знающие, где применить себя, и тем более не гончаровские, не желающие ни рефлексировать, ни применять себя, однако разница между ними лишь в уровне неспособности жить. А результат такой же нулевой. Трагедия Рудина глубже, чем трагедия Онегина, Печорина, Обломова, потому что она результат деятельности, а не бездействия. Рефлексия Тургенева выходит из вопрошания Чаадаева, творчества Пушкина, Лермонтова и движется параллельно с мыслью Гончарова, но как культурология и специфическая социология в деле анализа русского человека она глубже и чаадаевской, и лермонтовской, и гончаровской. Через Рудина дает ростки и становится видна нарождающаяся чеховская методология.
В критике смысла Бога Тургенев прямой наследник Лермонтова, хотя, возможно, не достиг в этой критике лермонтовской глубины. Тургенев очень последовательно движется в русле новозаветно-гуманистического мышления. Более того, можно говорить о лермонтовско-тургеневском вкладе в формирование альтернативного, новозаветно-гуманистического смысла божественного.
Вклад Тургенева в логику анализа смысла Бога и божественного специфичен. Опосюсторонивание потусторонности конкретизируется у Тургенева в попытке увидеть божественное в повседневном: в Боге, живущем в человеке, в слове человека-Логоса, в способности мыслить. Тургенев, возможно первый среди русских писателей, ищущих божественное в писательском творчестве, ясно соединил Христа со всеми людьми. Тургеневский Логос, Христос как конкретизация божественной абстракции, символ всех людей, всего человечества, обычный земной человек. Опыт поиска божественного в массе людей как народного, соборного всеобщего («Вадим») был, воспринят Лермонтовым как, по видимому, неудачный. Во всяком случае, романов и повестей с анализом соборности у Лермонтова больше не появлялось. Следуя Лермонтову, можно спросить о тургеневском опыте – обожествление всех людей, массы людей это воскрешение родо-племенной соборности, религиозности толпы? Ответ – нет. Звучит парадоксально, но, тем не менее – нет. Это шаг писателя-индивидуалиста в поиске новой меры синтеза индивидуального и соборного как новой истины в условиях нарастания, активизации в обществе во второй половине XIX в. народнических ценностей. Тургенев, по существу, углубляет лермонтовское представление о божественном как «земной» середине. Если Демон переводит божественное из рая в свою способность любить, то Тургенев доводит до конца эту логику. Он говорит, что Иисус это все люди. Это значит, что божественное это то, на что способен человек вообще, это то, что можно назвать человеческим в человеке:
«Я видел себя юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплилась перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви… Но народу стояло передо мной много. Все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер. Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему, но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос. Умиленье, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие… и посмотрел на своего соседа. Лицо как у всех – лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней; небольшая борода раздвоена, руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех. «Какой же это Христос! – подумалось мне. – Такой простой, простой человек! Быть не может!» Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоял со мной рядом. Я опять сделал над собою усилие… И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые черты. И мне вдруг стало жутко – и я пришел в себя. – Только тогда я понял, что именно такое лицо – лицо похожее на все человеческие лица, – оно и есть лицо Христа»[269].