Отклики на его смерть были такими, что фотографии, снятые на смертном одре, разошлись по всему миру в тысячах экземплярах. В Лондоне, когда их выставили в одной витрине Бирмингема, собралась такая толпа, что полиции пришлось ее разгонять. Уже в 1893 году в Гонолулу ему воздвигли памятник в виде креста из красного гранита с портретом, высеченным из белого мрамора. И вот тогдато вспыхнула злоба со стороны некоторых представителей протестантского мира, видевших, как гавайцы все более склоняются к католицизму.
В печати многих стран мира в конце концов появилось письмо американского пастора Чарльза Хайда, протестантского представителя на Гавайях, который называл отца Дамиана «человеком грубым, грязным, упрямым и нетерпимым... Он не был безупречен в отношениях с противоположным полом, и проказой, от которой он умер, заразился вследствие своих пороков и небрежности». Подобное утверждением было основано на предположении библейского характера, согласно которому проказа является якобы Божьим проклятием, а также на псевдонаучном тезисе о связи проказы с сифилисом.
И здесь совпадения оказываются почти комическими.
Тогда еще был жив Роберт Луис Стивенсон, известный английский романист (автор «Черной стрелы» и «Острова сокровищ»).
За несколько лет до этого он написал знаменитый рассказ «Доктор Джекилл и Мистер Хайд»: это история хорошего человека, который временами преображается в существо ужасное и порочное. Когда Стивенсон, отчаянно боровшийся с туберкулезом, прочел статью, в которой один такой Хайд собственной персоной пытается превратить в чудовище героического и святого отца Дамиана, ему показалось, что он находится среди своих персонажей, ставших реальными. И тогда он опубликовал страстное «открытое письмо» в защиту католического миссионера, неистово обрушившись на протестантского министра, этого Хайда, который, как он саркастично писал, «бесславно погряз в собственном благополучии, сидя в своем красивом кабинете... в то время, как отец Дамиан, увенчанный славой и ужасами, трудился и гнил в этом свинарнике под утесами Калавао».
Странная судьба была у отца Дамиана! Он так часто попадал на страницы газет, в официальную переписку своей монашеской конгрегации и даже в произведения артистов, литераторов, художников и фотографов: именно он, живший в самом глухом уголке вселенной!
По странному стечению обстоятельств он всегда оказывался на авансцене, и это заставляло зрителей объединяться! Таким образом, отец Дамиан получил — почти в равной мере — славу и презрение, уважение и неприязнь, преклонение и подозрительность, любовь и злобу — в течение всей своей необычайной жизни.
Все это прояснится и станет понятным только в том случае, если мы сможем угадать тайное намерение Отца Небесного, выбравшего этого своего щедрого и пылкого сына, чтобы сделать его воплощением духа противоречия.
Мы лучше поймем это, дойдя до удивительного завершения его истории,— завершения в «земном» смысле, пока Церковь еще не канонизировала его.
Итак, в 1959 году Гавайи стали пятидесятым штатом Соединенных Штатов Америки. Федеральные законы позволяют каждому штату установить в Вашингтонском Капитолии две статуи своих выдающихся личностей.
И Гавайи предложили статую короля Камехамеха — национального героя, воссоединившего острова архипелага в конце XVIII века, и статую отца Дамиана. Скульптор, которому поручили произведение, изобразил его необычайно смело — в последней стадии болезни: он уже прокаженный, с деформированными чертами лица, но еще в движении: с палкой и в плаще идет он по тропинкам своего острова, обходя своих больных братьев.
Так через отца Дамиана де Вёстера — бедного «прокаженного мира»,— Божественный призыв достиг и коснулся одного из самых знаменитых алтарей, воздвигнутых во славу человека.
СВЯТАЯ ФРАНЧЕСКА САВЕРИО КАБРИНИ
(1850–1917)
В биографии матери Кабрини, которую называли «святой итальянцев в Америке», читаем следующее: «Тогда, в XIX веке, в Америке матери и бабушки, желая напугать своих чересчур неугомонных детейнепосед, вместо того, чтобы звать Кащея Бессмертного, кричали: “Вон идет итальянец!”, и ребенок немедленно бежал к ним, прячась в подол».
Это, конечно, художественное преувеличение, но одновременно и одно из самых удручающих свидетельств ужасного положения наших эмигрантов в конце прошлого и в первые десятилетия нынешнего веков.
В те времена в американских барах вывешивались таблички с надписью, запрещающей вход «неграм и итальянцам»: последних считали «белыми неграми».
В период с 1876 по 1914 годы (на пороге первой мировой войны) родину покинуло около четырнадцати миллионов итальянцев — это согласно нашей статистике, а страны, подвергшиеся нашествию толп наших бедняков, утверждают, что их было восемнадцать миллионов. И это притом, что все население Италии не превышало тогда тридцати миллионов.
В исторической литературе много говорится о великих миграционных процессах и о временах, когда целые народы были низведены до положения рабов, но никто не говорит о том, что подобной была и история наших эмигрантов.
Итало Бальбо писал, что все эти наши соотечественники: поглощенные угольными шахтами, земляными работами на железных дорогах, нефтяными скважинами, заводами черной металлургии, цехами текстильной промышленности, судоверфями, хлопковыми и табачными плантациями, — все они были «ничьей Италией», «безымянным народом белых рабов», «человеческим материалом, распроданным гуртами по тысяче голов».
Подсчитано, что одно время число итальянцев в шахтах превышало число всех других эмигрантов вместе взятых. Они приезжали сотнями тысяч ежегодно. Как при отъезде, так и при прибытии их осаждали ловкие посредники, спекулирующие на их невежестве, нужде, беззащитности и готовности на все. В буквальном смысле, эмигранты становились человеческим материалом, на котором, как на необходимых (да к тому же еще и даровых) отходах строилась экономическая мощь Америки.
Они жили в условиях невероятного унижения, ютились в человеческих ульях (в пятиэтажное здание могло набиться до восьмисот человек), в условиях физического и морального одичания. Самим своим образом жизни они, как казалось, создавали образ итальянца — полудикаря, способного на драку и насилие.
Жили они без школ, больниц, церквей, замкнутые в своих «маленьких Италиях» — кварталах, которые множились на окраинах больших городов. Но зачастую это даже не были «маленькие Италии», поскольку их разделяли разного рода местные ссоры, разжигавшие вражду между различными региональными группами. Мальчишки росли на улице, им была уготовлена судьба уличных торгашей или чистильщиков обуви (если они не становились посредниками, сопровождающими клиентов в разные бордели). Девочек же зачастую ждала еще более сомнительная судьба. А для тех, кто хотел им помочь, само общение с ними оказывалось невозможным (почти все они были неграмотными и говорили только на местном диалекте). Те, кому удавалось разбогатеть (многие начинали с овощных и фруктовых лавок или же объединялись в преступные группировки), старательно избегали общения со своими презираемыми соотечественниками, стараясь поскорее забыть об общем происхождении.
Однажды, в 1879 году, один из депутатов осмелился зачитать перед итальянским парламентом письмо венецианского колониста: «Мы здесь на положении скотов: живем и умираем без священников, без учителей, без врачей». Итальянские политики закрывали на это глаза. Они рассматривали проблему эмиграции с точки зрения общественного порядка, принимая некоторые меры полицейского характера, но совершенно не представляя себе, что необходимы экономические и социальные меры.
Несколько лет спустя, когда Кабрини, одна, ради любви к Христу, сделает то, чего не сумело сделать целое правительство, политики, оглядываясь назад на свои лжезаконодательные мероприятия, признаются: «Мы ошибались во всем».
Даже католическая Церковь Америки не смогла ничего сделать. Тогда во всем НьюЙорке было не более двадцати священников, немного понимающих поитальянски, положение усугублялось еще тем, что наши эмигранты столкнулись с чуждым для них обычаем, который увязывал посещение церкви с обязанностью уже перед входом делать пожертвования в поддержку приходской деятельности. Они и без того были бедны, и подобный обычай казался им несправедливым (они называли это подаяние «таможней»). Стоит ли говорить о том, что единственными действующими там итальянскими организациями были кружки «Джордано Бруно», заботившиеся лишь о распространении и поддержке ярого антиклерикализма.
Таким образом, все вело к забвению церкви и потере последних остатков духовного и нравственного достоинства.
В Италии эта проблема была отмечена Папой Львом ХIII, поднявшим этот вопрос в знаменитой энциклике «Rerum Novarum», а также епископом Пьяченцы Скалабрини, основавшим Конгрегацию помощи эмигрантам.
Франческа Кабрини была родом из Лоди, с самого детства она мечтала о миссионерской жизни, наслаждаясь «Легендами о распространении веры», которые отец читал детям долгими вечерами. Тогда девочка мечтала о таинственном Китае. Она даже начала отказываться от сладостей, убежденная, что в Китае их нет и, следовательно, надо заранее к этому подготовиться.
Претерпев множество невзгод, она стала основательницей небольшой монашеской конгрегации, ставившей перед собой миссионерские цели, что казалось в те времена странным для женского заведения, но она чувствовала в себе готовность осуществить свою давнишнюю девичью мечту.
Она встретилась с епископом Скалабрини, который попытался убедить ее отказаться от этой идеи, описав ей плачевные условия жизни эмигрантов в Америке.
Смущенная Франческа решила оставить последнее слово за Папой Львом ХIII, который долго слушал ее, а потом решительно сказал: «Не на Восток, Кабрини, а на Запад!» Для нее это было словом Самого Бога, который выражал ей Свою волю.