а) На самой ранней стадии функционирования человеческого коллектива для его организации потребовался механизм, отличный от существующих в животном мире. Поскольку механизм страха прекрасно известен в животном мире, а стыда является специфически человеческим, именно этот последний лег в основу регулирования первых человеческих — уже культурных — запретов. Это были нормы реализации физиологических потребностей, — бесспорно, наиболее древний пласт в системе культурных запретов. Превращение физиологии в культуру регулируется стыдом.
б) В момент возникновения государства и враждующих социальных групп общественная доминанта переместилась: человек начал определяться как «политическое животное» и основным психологическим механизмом культуры сделался страх. Стыд регулировал то, что было общим для всех людей, а страх определял их спецификацию относительно государства, то есть именно то, что на этом этапе казалось культурно доминирующим.
в) Третий этап: возникновение на фоне общегосударственной организации коллектива более частных групп — от самоорганизации классов до родственных, соседских, профессиональных, цеховых, сословных корпораций. Каждая из этих групп рассматривает себя как единицу с более высокой организацией, чем та, которая регулирует поведение всех остальных людей. Регулирование стыдом начинает восприниматься как показатель высшей организации.
Следует подчеркнуть, что названные три этапа, скорее всего, имеют логико-эвристический смысл, поскольку реальное протекание исторических процессов, бесспорно, шло и более сложными, и бесконечно более многообразными путями.
7. На третьем этапе между сферами стыда и страха складывается отношение дополнительности. Подразумевается, что тот, кто подвержен стыду, не подвержен страху, и наоборот. При этом распределение сфер динамично и составляет предмет взаимной борьбы. Так, дворянская культура России XVIII в. будет жить в обстановке взаимного напряжения двух систем: с точки зрения одной, каждый дворянин — подданный, принадлежащий к «ним», поведение которого регулируется страхом. С другой — он член «благородного корпуса шляхетства», входит в его коллективное «мы» и признает лишь законы стыда. Соотношение этих сфер таково: область «стыда» стремится стать единственным регулятором поведения, утверждая себя именно в тех проявлениях, которые подразумевают, что испытывать страх стыдно. С этим связана корпоративная роль дуэли, обязательность военной храбрости, абсолютная ценность смелости как таковой (ср. бесцельность гибели кн. Андрея в «Войне и мире», его жажду жизни и доминирующую над всем невозможность уступить страху: «Стыдно, господин офицер!» «Страх... стыда», который приводит Ленского к барьеру). Область «страха» в отношении к дворянину XVIII в. держится более пассивно. Это определяется сословной солидарностью правительства с дворянством, вследствие чего деспотическая сущность самодержавия в отношении к дворянству проявлялась в смягченном виде. Практически это проявлялось в непоследовательности, с которой правительство боролось с дуэлями, допускало функционирование законов чести наряду с юридическими нормами.
8. Дополнительность отношений между «стыдом» и «страхом» как психологическими механизмами культуры позволяет строить типологические описания от систем, в которых гипертрофия области «страха» приводит к исчезновению сферы стыда (ср. «Анналы» Тацита, «Страх и отчаяние Третьей империи» Брехта), до таких, в которых стыд является единственным регулятором запретов.
Особое культурное значение приобретают описания поведений, воспринимаемых как «бесстрашное» или «бесстыдное». В последнем случае следует выделить «бесстыдное» поведение с внешней точки зрения (например, русские нигилисты середины XIX в., исторически утверждая новый тип морали, воспринимались как нарушители норм стыда) или с собственной — представителей данной группы (киники, хиппи).
Вопросы для самоконтроля и самостоятельной работы:
Башляр, Гастон – выдающийся французский философ, эстетик, исследователь психологии художественного творчества, интерпретатор поэтических текстов. Башляром разработана оригинальная феноменолого-юнгианская методология исследования литературы. Ученый оказал значительное влияние на таких теоретиков литературы и эстетиков как Р.Барт, Ж.Пуле, Ж.П.Ришар, Ж.Старобинский, Н.Фрай и др.
Приведенный ниже фрагмент из работы Башляра «Поэтика пространства» - любопытная философско-психологическая рефлексия о шкафе, сундуке, ларце как феноменах сознания, находящих свое выражение в художественном творчестве.
Башляр Г. Ящики сундуки и шкафы // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: РОССПЭН, 2004. С.79-83.
Как известно, Бергсон использует метафору ящика наряду с некоторыми другими (такими, как «готовое платье»), говоря об ущербности философии понятия. Понятия — ящики, служащие для классификации знаний; понятия, подобно готовой одежде, обезличивают опытное знание. Каждому понятию отводится свой ящик в каталоге категорий. Понятие являет собой мертвую мысль, ибо оно, по определению, есть мысль, прошедшая классификацию.
Укажем на некоторые тексты, характеризующие полемическую природу метафоры ящика в философии Бергсона.
В «Творческой эволюции» (1907) мы читаем: «Как мы пытались доказать, память - это не способность классифицировать воспоминания, раскладывать их по ящикам или заносить в реестр. Нет ни реестра, ни ящиков...».
Встретившись с любым новым объектом, разум вопрошает: «Какая из известных старых категорий подходит для нового объекта? В какой ящик, готовый открыться, поместим мы этот объект? В какие — уже скроенные — одежды мы его облачим?». Ибо, несомненно, готовое платье — вот то одеяние, которым довольствуется бедняга рационалист. Во второй оксфордской лекции от 27 мая 1911 г., воспроизведенной в «Мысли и движущемся», Бергсон показывает, сколь убого представление, согласно которому «в мозгу, там и сям, есть ящички для воспоминаний, где будто бы хранятся фрагменты прошлого».
Во «Введении в Метафизику» Бергсон говорит, что Кант видит в науке «только рамки, заключенные в другие рамки».
Та же метафора приходит в голову Бергсону, когда он пишет «Мысль и движущееся» (1922), — эссе, во многих отношениях итоговое для его философии. Он вновь повторяет, что Память не сохраняет слова «в мозговом или каком-либо другом ящике».
Если бы это было уместно, мы могли бы показать, что в современной науке деятельность по изобретению понятий, ставшая необходимой в силу эволюции научной мысли, уходит от понятий, детерминируемых простыми классификациями, «вложенных друг в друга», как говорил Бергсон («Мысль и движущееся»). Если философия хочет извлечь уроки из концептуализации в современной науке, то метафора ящика, напротив, остается рудиментарным полемическим инструментом. Но с точки зрения занимающей нас сейчас проблемы, проблемы различения образа и метафоры, здесь перед нами пример окостенелой метафоры, утратившей всю образную непосредственность. Особенно это заметно в том упрощенном бергсонианстве, какое преподносит нам школа. Полемическая метафора — ящик в картотеке - то и дело воспроизводится в элементарных изложениях с целью разоблачения стереотипных идей. На некоторых уроках слушатель может даже предсказать появление метафоры ящика. Но если метафора предсказуема, значит, воображение здесь совсем ни при чем. Эта метафора — рудиментарный инструмент полемики — вместе с некоторыми мало отличающимися вариантами внесла нечто механическое в спор бергсонианцев с приверженцами некоторых разновидностей философии познания, в частности, той из них, которой Бергсон, судя слишком поспешно, дал определение «сухого рационализма».
Цель этих беглых заметок — всего лишь показать, что метафора - не более чем случайность речи и рассматривать ее как мысль — небезопасно. Метафора является ложным образом, поскольку она лишена непосредственных качеств продуктивного выразительного образа, формируемого языковой фантазией.
Одному из крупных прозаиков попалась метафора Бергсона. Но он использовал ее для описания психологии не рационалиста-кантианца, а глупого учителя. Речь идет о персонаже романа Анри Боско. Впрочем, метафора Бергсона здесь перевернута: не разум уподоблен шкафу с ящиками, а шкаф олицетворяет разум персонажа. Из всей обстановки дома только к одной вещи Кар-Бенуа относился с нежностью: это была его дубовая картотека. Всякий раз, проходя мимо этого массивного сооружения, он останавливал на нем ласковый взгляд. Тут, по крайней мере, все было незыблемо, надежно. Ты видишь именно то, что видишь; осязаешь именно то, что осязаешь. Ширину не спутаешь с высотой, пустоту - с наполненностью. Все предусмотрено, все рассчитано, тщательно продумано пользы ради. Что за чудо этот инструмент! Заменяет все: и память, и ум. Никакой неуловимости, никакой неопределенности в этом ловко слаженном кубе! Что положено было туда однажды, сто раз, десять тысяч раз, то, осмелюсь сказать, находилось мигом. Сорок восемь ящичков! Есть где разместить целый мир упорядоченных позитивных знаний. Г-н Кар-Бенуа признавал за ящичками некую магическую власть. «Ящичек, — приговаривал он, — это основа человеческого разума».