http://www.agnuz.info/library/
Стэнли Л. Яки
Спаситель науки
Перевод с английского И. В. Лупапдина
Содержание
Предисловие
Введение
Глава 1
Мертворождения науки
Глава 2
Рождение, которое спасло науку
Глава 3
Вселенная и спасение
Глава 4
Спасение цели
Глава 5
Всеспасительная любовь
Глава 6
Всевышний на скамье подсудимых
Библиотека Католической информационной службы "Agnuz"
Настоящая монография содержит лекции, которые легли в основу дискуссий, состоявшихся во время Третьей ежегодной конференции Wethersfield Institute в Траутбеке, Аминия, штат Нью-Йорк, США, в период с 29 по 31 августа 1987 г. Они сопровождаются текстом лекции, прочитанной 5 ноября 1987 г в Колумбийском университете, их объединенными спонсорами были Центр гуманитарных наук Хеймана и Wethersfield Institute.
По составу участников и манере проведения Третья конференция значительно отличалась от первых двух, посвященных соответственно реставрации Сикстинской капеллы и культурному значению использования латыни. На обеих этих конференциях немногим более десятка ученых выступали с публичными лекциями. В Траутбеке около тридцати участников из США, Канады и европейских стран образовали подобие семинара.
То обстоятельство, что конференция носила характер семинара, а также соседство Траутбека с Wethersfield Institute предоставили хорошую возможность м-ру Чонси Д. Стиллману, директору Wethersfield Institute установить тесный контакт с участниками конференции. Все они испытали на себе его искреннюю доброту, являвшую в совершенно особом свете его верность высшим христианским идеалам. В качестве скромного признания нашего долга, эта книга посвящается ему.
Введение
Слова о Христе, Спасителе нашем, как о Спасителе также и науки, могут прозвучать резким диссонансом в этом мире, все более перенасыщенном наукой. Конечно, утверждение, что одна лишь наука в состоянии спасти человечество, принимается на веру с большей неохотой, чем 30 лет назад, не говоря уже о прошлом столетии. Трезвая переоценка роли науки происходит по мере того, как общественное мнение начинает уделять все большее внимание экологическому кризису и безумию гонки вооружений. Все большее и большее число людей признает, что нравственная сила, необходимая для того, чтобы справиться с этими и многими другими не столь значительными, но все же серьезными проблемами, не может исходить от науки, которая сама была и остается орудием в порождении этих проблем.
В той мере, в какой наука является не простым орудием, но разновидностью интеллектуального творчества, она переплетается с предубеждениями, носящими отчетливый идеологический характер. И это значительно больше признают сегодня, чем поколение или два назад, когда наука и позитивизм (будь он в обличье прагматизма, эмпиризма или операционизма) были практически синонимами. То, что наука примирима даже с идеологией par excellence, т. е. христианством, можно теперь услышать и в тех кругах, где еще не так давно провозглашался курс на вечную войну между наукой и христианством. То, что наука не началась внезапно с Галилея и его опытов с наклонной плоскостью, теперь можно обнаружить в лучших учебниках по истории науки. Это обусловлено тем, что даже некоторые известные ученые стали принимать во внимание обширные исторические находки, касающиеся некоторых средневековых предшественников Галилея1.
Сказать «средневековый» — значит сказать «христианский», и притом в достаточно догматическом смысле. Средневековые люди, конечно же, считали догматической истиной, что вселенная была сотворена свободно и разумно от края до края, а ведь только такая вселенная поддается научному исследованию. Они, конечно же, не вынашивали идею необходимо существующей вселенной, которая провоцирует априористский подход к природе и пресекает в зародыше любые эмпирические исследования. Но что имеется существенно христианского в идее случайной вселенной? Не увязал ли Уайтхед настойчиво проводимую схоластами мысль о рациональности природы как решающий фактор для будущего науки с их верой в абсолютное могущество Ягве?2. Схоласты ни в коем случае не стали бы утверждать, что Ягве или Иегова (Тот, Кто есть) было божественным именем, впервые появившимся в обращении к Богу у христиан, хотя они первыми осознали неисчерпаемый философский смысл этого имени, столь уникального в истории религий3.
Но было ли имя Ягве столь уж еврейского происхождения, как это часто предполагают? Еврейские и в особенности те христианские богословы, которые подвизаются на поприще естественной теологии, едва ли могут ответить категорическим «да». Совершенно ясно, что если как ветхозаветные, так и новозаветные авторы могли обвинять язычников в их отказе признать единого Создателя природы, то естественная познаваемость этого божественного имени каким-то образом признается. Что касается христиан, то их дополнительные проблемы связаны со Христом. Его чудеса являются своего рода эмпирическими фактами, которые наука относит всецело к сфере своей компетенции. В какой точно мере возникновение и развитие эмпирического метода внесли вклад в дехристианизацию западного мира, наверное, никогда так и не будет известно, но мера эта немалая. Дехристианизация означает прежде всего принятие Христа всего лишь в качестве рядового эмпирического факта.
Многие создатели этого эмпирического метода выразили бы свои мысли примерно так же, как это сделал Дарвин в контексте переписки, коей лишь малая часть на сей день опубликована, Контекстом этим является единственное и очень краткое письмо Дарвина, касающееся его отношения ко Христу. В 1879 году, спустя более чем сорок лет с тех пор, как он отошел от христианской веры, равнозначной для него неукоснительно буквальному пониманию Библии, Дарвин, скорее всего, не отдавал себе отчета в том, что, отвечая на мучительный вопрос семнадцатилетнего немецкого гимназиста, он давал свой собственный ответ на исторический вопрос Христа: «А вы кем почитаете Меня?»
Первое письмо В. Менгдена — вышеупомянутого гимназиста — к Дарвину4 было продиктовано тем благоговением, которое многие другие, помимо нашего гимназиста, как молодые, так и старые, ощущали, читая «Происхождение видов». Дарвин попросил своего сына послать в качестве ответа5 короткую записку, которая не разрешила проблем юноши, не достигшего еще 18 лет. «Я прочел в Ваших сочинениях, — обращался юноша к Дарвину в письме от 2 апреля 1879 г., — о некоторых вещах, которые я, имея от роду лишь 17 лет, конечно, не мог понять. Из-за слов Геккеля о том, что «эволюция есть истинный путь к познанию», из-за его «Schöpfungsgeschichte» («История творения»), а также из-за разговоров многих, которые, разумеется, не могут по-настоящему понять Вас, я был смущен и охвачен сомнениями. Поэтому я набрался храбрости спросить Вас, совместима ли твердая убежденность в правоте Вашей теории с верой в Бога, или же приходится лишь выбирать между Вашей теорией и верой в Бога, или же, наконец, те, кто принимает вашу теорию, могут и должны также веровать и в Бога?». За этими мучительными вопросами скрывалась убежденность юного Менгдена — многие другие читатели «Происхождения видов» испытывали подобное же чувство, — что только Дарвин может дать ответ на эти вопросы, что только он обладает ключом к истине. «Если Вы посчитаете, — продолжал юноша, — мои вопросы назойливыми и решите не отвечать на них, то я прошу Вас, пожалуйста, простить меня. Я хотел узнать правду, и поскольку не знаю никого, кроме Вас, кто мог бы мне помочь, я отважился обратиться к Вам с этой просьбой».
Если краткий ответ Дарвина, записанный и посланный от его имени его сыном Френсисом, его будущим биографом, и предлагал какую-то истину, то это едва ли была та истина, которой ждал юный гимназист. То, что ответ Дарвина, казалось, давал положительного, тут же ставилось под сомнение: «М-р Дарвин просил меня сообщить Вам, что он считает, что теория эволюции вполне совместима с верой в Бога; но Вы обязаны иметь в виду, что разные люди по-разному определяют то, что они понимают под словом Бог».
Возможно, из-за двусмысленности ответа юный Менгден предпочел лично встретиться с Геккелем в Йене и задал ему аналогичные вопросы. Как сообщал юноша в своем третьем письме к Дарвину, датируемом 2 июня 1879 г., Геккель выразил согласие с Дарвином в том, что касается веры в Бога; согласие, которое, ввиду разделяемого Геккелем монистического пантеизма, заставляло серьезно усомниться в том, что сам Дарвин одобрял веру в личностного Бога, т. е. такого Бога, которого Менгден, очевидно, имел в виду. Геккель, однако, был категоричен в том, что касалось вопроса Менгдена относительно его (Геккеля) и Дарвина веры в Христа «Он (Дарвин), — так передал Менгден ответ Геккеля, — не может верить в сверхъестественное» Это заставило гимназиста начать все с начала. «Поэтому я обращаюсь к Вам в третий раз, прошу и умоляю Вас дать мне ответ, который явился бы для меня указанием, во что мне должно верить. Прошу Вас с надеждой на Вашу великую доброту, не отталкивайте меня, хотя я сам ясно сознаю всю несвоевременность и назойливость моих просьб. Но дело в том, что я не знаю, где, кроме как у Вас, я могу доискаться правды».
Здесь письмо достигает кульминационного пункта, т. е. Христа. «Пожалуйста, скажите мне, — продолжал юноша, — можно ли верить в того Христа, который описан в Библии? Верна ли, с Вашей точки зрения, позиция Геккеля и каково то определение Бога, которого следует придерживаться тому, кто принимает Вашу теорию?» Все это имело и экзистенциальную подоплеку: «Если Вы все же будете столь великодушны, что пожелаете ответить мне, скажите мне, пожалуйста, также, что следует думать о жизни после смерти и возможно ли ожидать встретить других в будущей жизни? Этот последний вопрос особенно волнует меня, ибо, из-за смерти моего лучшего друга, я пребываю в плену самых серьезных мыслей». Большинство имеющихся описаний духовных кризисов, порожденных теорией Дарвина, должны еще состязаться, дабы доказать свою глубину и искренность в сравнении с простыми, но проницательными размышлениями юноши, еще не окончившего гимназии.