Различные основные типы предметов можно перечислять и дальше. Есть [и такие примечательные предметности, как социальные образования, правовые образования,] например, университет в городе Осло. Что это такое, университет города Осло? Может быть, это что-то такое, что может быть чувственно воспринято? Конечно, здания университета и люди, которые здесь учатся и преподают — все это может быть воспринято, чувственно воспринято. Имеется здесь и немалый объем чужого психического, душевные процессы студентов и профессоров. Можно сказать, что познание чужой психической жизни здесь тоже как будто бы должно быть принято в расчет. Но все это, конечно же, еще не университет. Ведь однажды может произойти ужасное землетрясение и все эти прекрасные здания разлетятся на куски, а все люди, все студенты и профессора, погибнут, но университет города Осло и тогда будет существовать как и прежде. С другой стороны, возможна ситуация, когда какая-то группа людей приходит к такому соглашению: «Мы будем учиться вместе. Те, кто знает больше нас, помогут нам, а мы окажем им поддержку и т.д. Мы станем свободным сообществом учащихся. Мы будем учить друг друга!» Могли бы мы в таком случае сказать, что перед нами уже университет? Нет, поскольку университет должен быть «основан» в правовом смысле, должно иметь место чье-то формальное решение, причем не вообще чье-то, но решение того, кто имеет на это полномочие, того, кто является юридическим лицом. Им может быть король или ландтаг, им, в конце концов, может быть и какой-то узурпатор, который сумел стать правителем страны, ибо тогда он уже не только частное, но и юридическое лицо. Кроме того, есть определенные признанные предписания, согласно которым может быть основана такая вещь, как университет, есть законы, то есть юридические образования, которые позволяют или дают полномочие соответствующему человеку или государственному институту основать университет. И если кто-то хочет ликвидировать университет, то должно существовать отменяющее решение того же самого института, того же короля, того же ландтага, которое обладает силой, необходимой для того, чтобы, так сказать, превратить в ничто уже существующий университет. Иначе университет продолжает существовать как и прежде, хотя людей, которые основали его, уже нет.
Итак, есть такие примечательные предметности, как университет, ландтаг, окружной суд, академия Наук и т.д. Я не знаю, как их следует назвать: «социальные» предметности или «юридические» предметности? Есть впрочем, и многие лица, которых невозможно идентифицировать с реальными людьми. Например, если я — {просто} Роман Ингарден, то я еще не профессор. Я не профессор даже тогда, когда я, скажем, практически выполняю функции профессора, т.е. когда я преподаю и читаю лекции. Скорее, я только тогда становлюсь профессором, когда я назначен на эту должность. Подобно этому, если я хочу стать, к примеру, врачом или членом парламента, или, как судья, — членом суда, то в каждом из этих случаев я должен становиться ими юридически определенным образом. Но как только это происходит, я <уже не просто частное лицо, тогда я есмь уже нечто иное. Англичане ясно демонстрируют это, когда они, выполняя функции судьи, члена парламента и т.д., носят особое одеяние. Это знак того, что соответствующий человек — не просто господин имярек, но, к примеру, судья. Теперь он обладает полномочием производить те или иные действия, заранее определенные законом. Например, как врач он имеет право оперировать, а как судья — осуществлять определенные юридические действия и т.д. Как же дело обстоит к непосредственным познанием таких предметностей? Ясно, что оно не может быть тождественным чувственному восприятию. Но, как говорит Гуссерль, мы тогда и только тогда имеем право признать, что имеется или может иметься нечто такое как вышеназванные различные <типы> предметностей, если мы имеем непосредственное, изначально дающее созерцание, которое позволяет нам постичь или, если хотите, просто схватить эти разнообразные предметности. Здесь, таким образом, абсолютно иное понимание «непосредственного опыта», чем у эмпириков. Есть множество различных способов постигающего отношения, которые дают нам доступ к самым разнообразным предметностям, которые были здесь в общих чертах описаны, и позволяют нам прямо постичь их. Так дело обстоит уже со всеми [артефактами]. Это начинается, к примеру, уже со стола. Стол — это и некий полезный предмет, это не просто физический объект, не чисто физическая вещь, хотя он и фундирован в физической вещи.
Теперь, однако, мы должны указать еще на один момент, который образует собой следующее различие в том, как понимают это «непосредственное» изначальное созерцание, «опыт», феноменологи и в особенности Гуссерль <с одной стороны, и эмпирики — с другой>. [Мы можем схватить этот момент, прояснив смысл присоединенного к слову «опыт» прилагательного «непосредственный».] Что это значит, «(непосредственный» опыт>? Prima facie это, как будто бы, пустое слово. Чтобы сделать его смысл более отчетливым, я для контраста должен обратиться к тому, что под «опытом» понимают эмпирики. [В истории философии Нового времени «типично эмпиристское понимание «опыта>» появляется уже, по крайней мере, у Локка.] Интересно, что он говорит об «ideas of sensation». Он, таким образом, говорит не просто «sensation», но именно «ideas of sensation». Это «of sensation» совсем не тоже самое — как это часто предполагается в переводах, — что и «чувственное ощущение», под «sensation» нужно понимать совершенно особый способ отношения [Verhaltungsweise], некое «ощущение» [Empfinden], обладание идеями, <то есть нечто такое,> что дает нам нечто <другое>. Это {постигающее} отношение дает нам особые «идеи», которые Локк проясняет на примерах. Здесь имеются в виду чувственные качества, например, красное, синее и т.д. Но часто забывают, что здесь мы имеем дело со сложным выражением — «ideas of sensation» — и начинают говорить просто о «sensations», то есть об «ощущениях». Тогда тот, кто это делает, лишается всякой возможности отделить эти «ощущения» от других «ideas». Между тем, феноменологи вполне могут сделать это. Они проводят описание, чтобы раскрыть различие между тем, что называется данными ощущения (sense data), и тем, что по своему основному характеру, а также по способу присутствия феноменально выделяется среди других «данных» или <также и> среди других переживаний. Феноменологи могли бы попытаться сделать это различие наглядным, и они действительно это сделали. Сам Гуссерль и многие его друзья уже после него проводили эти исследования. Феноменальный характер того, что дано в чувственном восприятии, отличается, как говорят феноменологи, от того, что только «представлено». «Представление» в немецком языке обозначает уже не изначально дающее созерцание, но определенную (как иногда говорят) «наглядную» [bildliche] реконструкцию. Например, сейчас я представляю себе квартиру, в которой я живу, причем весьма наглядно: я представляю себе стол, за которым я сижу, моя рабочая лампа рисуется перед моим мысленным взором и т.д. Я представляю себе, что я сижу там, хотя сейчас я здесь. Все это приводится к наглядности, делается созерцаемым совершенно по-иному, чем при восприятии, но эта созерцательная наглядность все же неспособна сделать созерцаемое присутствующим [gegenwartig]. Эмпирики полагают, что отделить так называемые «ощущения» от представлений довольно легко. К моей коже прикасаются проволокой и я кричу: «Ай!». Это значит: мне больно. Или я говорю «тепло» или «холодно». То, что каузально порождается «внешним стимулом» — то есть физическим процессом, который достигает поверхности моей телесности, — это определенные изменения моей телесности, и эти изменения сами представляют собой так называемый «физиологический стимул», следствием или действием которого как раз и является то, что обычно называют «sensation» или «ощущением». Там, где имеет место такого рода каузальное появление определенных «содержаний» или переживаний, там и должно возникнуть то, что является «ощущением» или чувственным опытом. Там, где этот каузальный процесс отсутствует, речь может идти уже только о «простом представлении», а не об «ощущении». Такова концепция эмпириков. Но интересно, что вопреки этому довольно часто применяемому определению у психологов мы обнаруживаем другое понятие опыта. С одной стороны, под «опытом» понимали не что иное, как обладание «ощущениями», которые каузально порождаются физическими стимулами. Но, с другой стороны, то, что конкретно дано в чувственном восприятии, но при этом не может быть идентифицировано с «ощущениями», обозначали как то, что происходит из «опыта». Например, когда мы в Психологическом институте рассматривали освещенные различным светом пластины, мы не имели право описывать, как они конкретно нам являются. Мы лишь имели право констатировать, что нечто «увидено»: красное, синее, зеленое и т.д. Если же кто-то позволял себе какие-либо другие конкретные описания, как, например: «Я вижу гладкую, белую, но освещенную красным светом бумагу», — то ему тотчас же поучительно указывали на то, что этого вообще нельзя видеть, что мы только «знаем» из опыта, что это бумага и что она гладкая. Ибо, согласно словоупотреблению, принятому в эмпиристской психологии, «видение» — это всего лишь «простое обладание (данными) ощущений».
Согласно этой концепции, качественно определенная вещь, гладкий и белый лист бумаги, такой, каким он себя феноменально демонстрирует, не может быть «увиден», он не воспринимается; конкретный феномен бумаги сам [понимается как некое в определенном смысле синтетическое образование,] как какая-то смесь «ощущений» и «знания», происходящего «из (прошлого) опыта». Это знание, происходящее из «опыта», само, таким образом, не есть нечто «воспринимаемое», данное, но лишь «то, что знают», нечто примысленное-к-данному, то, от чего следует «очистить» то, что появляется как актуальный феномен, чтобы достичь чистого «опыта», «ощущений». Оно, однако, происходит из прежнего «опыта» (из того, что когда-то ощущалось) и «ассоциируется» с ощущаемым (испытываемым) теперь. Конкретный опыт, конкретное восприятие в обыденном смысле слова — это, согласно данной концепции, некая смесь «ощущений», которые считаются опытными данностями, поскольку они (якобы) могут быть каузально редуцированы к стимулам, — и некоторых наглядных, надстраивающихся над ощущениями фантомов, которые как бы сами собой на основе воспоминания возникают из прошлого опыта, и благодаря которым мы считаем, будто видим, к примеру, стол из желтого полированного дерева, в то время как в действительности мы лишь имеем данные ощущения. Таким «опыт» предстает, например, у Маха и Авенариуса — «опыт», который «очищен» от (якобы) только ассоциативно связанных с ним и происходящих из прежнего опыта моментов и редуцирован или сведен к чистым данным ощущения (элементам), которые, в свою очередь, (якобы) порождены определенными стимулами. И вот, вся эта эмпирически-психологическая теория чувственного восприятия вместе с соответствующим каузально-генетическим объяснением полностью отвергается феноменологами как конструкция и заменяется другим пониманием восприятия, т.е. «внешнего» опыта. Основания для этого отвержения разнообразны, и я не могу их разобрать здесь полностью. Достаточно упомянуть, что эта психологическая теория, с одной стороны, опирается на давно укоренившийся предрассудок, согласно которому у нас есть только так называемые «ощущения», а к реальной действительности физических вещей и процессов у нас нет вообще никакого прямого доступа, и мы, таким образом, замкнуты в неком многообразии «ощущений» (иногда в этой связи говорят о «сознании в клетке»). С другой стороны, представители сенсуалистически-психологической теории познания (которую некоторые психофизиологи развивают и сегодня) ссылаются на существование «физических» стимулов (например, световых волн), так, как будто они не просто раскрываются на основе опыта, но, в некотором смысле, даны нам. Предполагают и существование причинного отношения между этими стимулами и «ощущениями», чтобы получить возможность каузально-физиологически вывести «ощущения» из физических процессов. Хотя на деле эти физические процессы лишь в том случае могут быть признаны «действительными», если независимо [от этой предпосылки] доказано, что «опыт», (якобы) состоящий из ощущений, дает нам истинную информацию о физическом мире, — а [как раз это и] является проблемой в рамках данной концепции. Наконец, эта теория представляет в ложном свете конкретное протекание и содержание переживания восприятия, которое нельзя свести к какой-то смеси, состоящей из ощущений и фантомов воспоминания. Утверждение, что мы «воспринимаем» «наши» ощущения, просто ложно. То, что мы воспринимаем, видим, слышим, осязаем, чувствуем, — это совсем не «ощущения». Это вещи и вещные процессы. Причем даны нам в восприятии они сами. Гуссерль здесь говорит о «телесном самоприсутствии» вещей и личностей. Если я вижу какого-то знакомого мне профессора так-то и так-то и говорю с ним, то мне дан он сам, причем как своим телом, так и в качестве личности. Понимание того, как это происходит, представляет собой особую проблему, но характерно в этой связи прежде всего то, что здесь я имею дело не с репрезентацией, не с представителем, но с ним самим, <так сказать,> в подлиннике. С представителями я обычно общаться не хочу, мне нужно говорить с самим человеком, и встречаюсь я с ним именно в восприятии. Самоприсутствия можно достичь <только> благодаря встрече или — как говорят французы — благодаря «rencontre» во взаимном восприятии, но не благодаря сколь угодно наглядному «представлению» или информированию посредством языка.