Итак, феноменологическое понимание «непосредственного» познания и, в особенности, чувственного восприятия в корне отлично от соответствующих взглядов эмпириков. В этой связи следует подчеркнуть еще один момент. В первоначальном понимании «ideas of sensantion» y Лoккa или, позднее, в концепции «чистого» опыта у Авенариуса или же в понимании «ощущений», т.е. элементов у Эрнста Маха остался полностью незамеченным и исчез из поля зрения исследователей один элемент восприятия, а именно, то, что Брентано заново ввел в современную философию после того, как в эпоху средневековья уже были проведены некоторые его исследования. Я имею в виду тот факт, что со всякой данностью связан некий акт, акт сознания, в котором сущностно содержится так называемая «интенция». Любое восприятие, например, восприятие этого листа бумаги, относится к чему-то, например, к этому листу. Существует особый акт чувственного восприятия. Если вернуться к Локку, то у него есть «ideas of sensation»; «sensation» — это один из случаев «perception» вообще. У Локка, впрочем, это не разработано. «Perception» — это примерно то же самое, что и простое обладание данными ощущения. Локк, конечно, видит, что здесь открываются сложные проблемы. Но потом направление исследований было сориентировано на анализ самих «ideas», на сами данные, а другое, т.е. акт, так сказать, исчез из сознания, как, впрочем, исчезло и «сознание» того, что здесь есть что-то еще <помимо ощущений>. Брентано, а за ним Твардовский и в особенности Гуссерль попытались исследовать эти способы постигающего отношения, эти акты, которые, как говорит Гуссерль, всегда «интенциональны». Сам я предложил говорить не об «интенциональных» актах, но об «актах-интенциях», поскольку имеются и «интенциональные» предметы. Это акты, в которых содержится направленная на что-то интенция, отношение к чему-либо, схватывание чего-либо, то есть тот особый способ обращения, в котором я, к примеру, в восприятии, в мышлении, обращаю свое внимание на что-то. И когда я к чему-то обращаюсь, я что-то нахожу или же по меньшей мере предполагаю найти. Интенция или интенциональность — это момент, который должен быть учтен при анализе непосредственного познания; и если он учтен, то это полностью изменяет сам анализ. Теперь необходимо не только рассматривать данное, предмет, и анализировать тот способ, каким он дан, но исследовать также и тот способ, каким он здесь полагается, имеется в виду, то, как его схватывают и т.д. Как и вообще способ интенционального обращения к чему-то, что дается в акте. В этом рассмотрении открывается упомянутая ранее коррелятивность между предметом и способом познания. Изменения способа обращения, исполнения акта, связаны с коррелятивными явлениями в том, что при этом дано и как оно дано. В процессе видения играют, конечно, свою роль и различные обстоятельства, связанные с физиологическими фактами и рядами событий (в особенности, в глазах). Могу ли я правильно настроить свои глаза или нет, не «близоруки» ли мои глаза, вполне ли прозрачна жидкость в хрусталике, — все это имеет значение для того, вижу я ту или иную вещь ясно или нет. Кроме того, есть и такая вещь, как концентрация на том или другом элементе увиденной вещи, выделение некоторого элемента, представляющего интерес для видящего. Меня, к примеру, интересует цвет галстука, который я хочу купить. Интересует меня и то, сделан ли он из натурального или только из искусственного шелка, или же из шерсти. Это я могу увидеть, но это я, конечно же, могу узнать и на ощупь. И напротив, меня, например, не интересует, достаточно ли широк или длинен этот галстук. Так возникают различные изменения в моем {постигающем} отношении, в моих интенциях. Каковы они — просты или сложны, имеют они однозначную направленность и четко отделены от других или же размыты и многозначны? В качестве коррелятов имеются изменения в феномене, в том, как дан предмет: появляется он в центре или только на периферии, имеет он четкие контуры и границы или же смазан и размыт? Так здесь открывается широкое поле для различных исследований, которые необходимо проводить.
Но как только был выдвинут «принцип всех принципов», согласно которому изначально дающее созерцание есть последний источник права всякого познания, как только решились признать, что есть такие познавательные акты, которые дают нам и делают для нас присутствующим сам предмет, который мы стремимся познать, как только поняли, что модусы явления, в которых нам дан предмет, могут быть различными и в зависимости от этих различий могут сказать нам о предмете больше или меньше, с большим или меньшим основанием, с большим или меньшим правом и т.д., — сразу же стало ясно, что тем самым происходит существенный сдвиг в проблематике познания мира. Теперь выдвигается постулат о необходимости достижения в каждом случае этого непосредственного, изначально дающего созерцания. Его, однако, можно не только достигать, в нем можно упражняться. Заниматься этим чрезвычайно важно, поскольку оно открывает нам мир, такой, какой он есть, его облик, его самость. Акцент теперь делается на непосредственное познание в каждом регионе бытия. Напротив, то, на чем делается ударение в естественных науках (и даже у эмпириков) — это лишь более поздняя забота, более поздняя задача познания, это — вопрос о том, каков каузальный путь, приведший к тому, что в данный момент предмет имеет такие-то и такие-то определения. Каузальные проблемы, конечно, не отвергаются феноменологами, и ценность их совсем не преуменьшается. Феноменологи просто говорят, что вначале должен быть обретен непосредственный опыт интересующего нас предмета. Вначале следует предпринять попытку точного описания того, что в том или ином случае дано в опыте, что осознается, и лишь затем происходит понятийное постижение того, что уже было схвачено созерцательно. И только когда мы уже знаем, что здесь дано, следует отвечать на вопрос, откуда или из чего оно появляется, каков каузальный путь, приведший к тому, что оно является таким-то и таким-то.
И вот еще что. Как только дескриптивные проблемы, в узком смысле феноменологические проблемы, выдвигаются на первый план, в общем составе задач познания меняется и еще кое-что весьма существенное. С точки зрения, которая обычна в естественных науках, и согласно которой познание всегда есть именно причинное познание, конкретные феномены, конкретные данности сразу же предстают как точки пересечения многообразных взаимодействующих процессов, т.е. частичных причин. То, что здесь дано, понимается как эффект, как действие, причем действие многих причин. Данное в восприятии, если это восприятие осуществляется только в целях каузального объяснения, тотчас же истолковывается особым образом. Гельмгольц, возможно, сформулировал это наиболее отчетливо. По его словам, данное в восприятии не представляет собой какого-то самоданного факта, каких-то подлинных определенностей вещей, но является только «знаком» [Anzeichen] чего-то другого, того, что в опыте вообще не находит проявления. Например, если у меня есть экран, на котором я вижу особые световые явления, возникающие в ходе эксперимента Френеля, то я вижу — как обычно говорят — «полосы интерференции». Речь здесь идет не просто о светлых и темных полосах на самом экране, но о спроецированном свете, который на пути от источника света к экрану прошел определенный процесс. Здесь произошло, — как говорят физики, — пересечение двух рядов волн. Так это интерпретируют, и созерцаемые данности, истолкованные таким образом, не представляют собой результатов чистого, простого опыта. Данности некоторого опыта истолковываются здесь в свете некоторой физической теории, которую придумали для того, чтобы понять данное таким способом, который не дает оснований для возникновения противоречий. Дюгем в этой связи совершенно правильно замечает: факты, которые мы обнаруживаем в естественных науках, всегда уже предполагают ту или иную теорию; они — не действительные факты, не те факты, которые просто даны в чистом изначальном опыте, напротив, они всегда суть данные опыта, уже истолкованные в рамках некой теории. Данное всегда понимается, так сказать, атомистически; его разлагают на множество элементов, которые — как это себе представлял Мах — появляются связанными в комплексы. Но если говорят: «Да, к теории мы приходим позднее, вначале мы хотим увидеть, что здесь в действительности дано, что здесь в действительности происходит», — тогда отпадает и этот аспект раздробления данного целого на множество элементов и их комплексов. Тогда происходит возвращение к изначальному и, если угодно, наивному опыту, в котором мы имеем дело с целостностями. Если при этом появляются различные качества, то они по большей части показывают себя сплавленными особым образом. Это и есть то, что Бергсон как-то назвал, в противоположность «статическому аспекту» сознания, который, по его мнению, характерен для способа постижения интеллекта, «continuite heterogene». «Continuite» — это не какой-то комплекс элементов, но целостность. После Бергсона эту изначальную целостность увидели и феноменологи, а затем примерно в 1912 году, появились и гештальтпсихологи и разработали теорию «гештальта» еще подробнее. Изначально данное образует отнюдь не множество отграниченных, неизменных элементов, но внутренне сплавленные целостности, которые и извне не всегда так уж четко отграничены от своего окружения. Здесь имеются весьма примечательные переходы, вплоть до пограничных случаев, когда Гуссерль говорит о «скачке в качестве». Приняв эту установку, мы возвращаемся назад, к действительному, конкретному облику непосредственно данного внешнего мира, с которым мы фактически имеем дело в повседневной жизни.