Конечно, легко просто сказать, что здесь имеет место не различие в степени, а качественное различие. Но этого недостаточно. Следует все же разъяснить, что это за различие, в чем оно состоит. Определить это чрезвычайно трудно, хотя мы все это постоянно переживаем.
Гуссерль не дал удовлетворительного разъяснения этого вопроса в сочинениях, опубликованных до сегодняшнего дня. Единственное <удовлетворительное> описание, которое я знаю, дала госпожа Хедвиг Конрад-Марциус в своей книге К вопросу об онтологии и теории явления реального внешнего мира99. Прежде всего, она зафиксировала одно различие между самими представлениями. По мнению Конрад-Марциус, есть два различных вида представлений: первый и, так сказать, нормальный вид актов представления основывается на том, что мы представляем нечто с помощью какого-то наглядного репрезентанта который, однако, не достаточен для того, чтобы сделать репрезентированное явленным в восприятии. Этот случай представления соответствует первому тезису Юма, согласно которому такое представление есть «копия» чего-то другого. Слово «копия» госпожа Конрад-Марциус разумеется, употреблять бы не стала. <Потому что если бы сейчас я захотел представить себе, скажем, море в гавани Осло, которое мы видим, подъезжая к Осло, а вместо этого передо мной появилось бы что-то совсем другое как это и произошло сейчас со мной — сейчас я как раз представляю себе план Осло, на котором внизу, между двумя голубыми линиями находится голубое пятно — тогда я должен поставить вопрос о том, что было представлено. Разумеется, представлен был план Осло и море. Но он был «представлен» наглядно: я «увидел» всю картину с этими разнообразными пятнами, в том числе и то голубое пятно, которое «изображает» море. Если бы я <действительно> увидел сам план, все было бы совсем по-другому. Эта карта настоящий план, пусть даже это всего лишь план Осло, явился бы сам в то время как в представлении <плана>, бывшем у меня только что, все было очень мимолетным, размытым и очень быстро умчалось прочь. <0днако> это наглядная и мимолетная данность затронула меня таким образом что я все же обратился к самому плану, хотя он сам и не присутствовал передо мной актуально. Если я осуществлю акт представления плана Осло второй раз все может пойти совсем по-другому. Например, сейчас все это произошло во мне так быстро, что я хотя и имею этот план снова quasi перед собой но в совершенно другом освещении и в другой перспективе. Сейчас я пережил все совсем по-иному и тем не менее представил тот же самый план Осло. Таким образом, в описанном примере было так сказать два наглядных репрезентанта. Вообще-то нужно было представить море в гавани Осло, но получилось так, что возникло представление плана Осло и моря в гавани: этот план есть первый репрезентант моря у Осло; но и сам этот план был не воспринят, а только наглядно представлен, то есть тоже <«дан»> в мимолетном репрезентанте одного из аспектов плана гавани в Осло. Все могло бы быть и проще, например, если бы я представил себе море у Осло так, как оно выглядит в ясную погоду при солнечном свете, если смотреть на него из Хольменколен. И здесь есть [мимолетный] наглядный репрезентант, что-то вроде аспекта, который я бы имел, если бы воспринимал море, и в то же время не аспект, поскольку если бы мы его имели, то море было бы да нам «налицо» (in Person), в то время как сейчас мы только более или менее приблизительно «представляем» его.
Итак, это первый случай «представления», которое радикально отличается от восприятия. Но есть и другие случаи представления предметов, когда тоже выходят за пределы воспринятого, но когда, в то же время, нет никакого наглядного репрезентанта. Вот, например, в данный момент я представил себе эту доску, эту доску у меня за спиной, и при этом я не увидел ее, я не пережил ничего наглядного, созерцаемого, не было никакого фантома доски, и тем не менее она как-то присутствовала для меня. Это просто замечательно: я стою здесь, воспринимаю этот зал, вижу Вас, дамы и господа, думаю о том, что мне нужно сейчас сказать, и в то же время <мне> вместе с тем дано, [хотя у меня и нет соответствующего восприятия], что за мной есть устойчивый пол, по которому я, поэтому, могу спокойно двигаться, не опасаясь того, что за моей спиной, прямо посредине находится, скажем, какая-то пропасть. Но если бы у меня было сознание того, что здесь, за мной есть такая пропасть, то в этом было бы мало хорошего. Меня бы тогда не сдвинули с места, и вряд ли я бы так спокойно сидел здесь.
Что вызывает так называемую горную болезнь? Вы находитесь на вершине какой-нибудь горы и еще на довольно большом расстоянии от пропасти, скажем, в 20-ти метрах. Человек, страдающий горной болезнью, не может ее даже увидеть, все, что у него есть — это просто какое-то представление о ней. И тем не менее эта пропасть, которую он вовсе не видит и совсем себе не воображает, столь реальна для него, что он от страха не отваживается даже пошевелиться. Он ложится на землю, иначе — как ему кажется — он бы неминуемо упал вниз. Он твердо в этом убежден. Бывают очень примечательные представления, которые относятся к обрамлению воспринимаемого нами окружения — представления, в которых представляемые предметы вовсе не репрезентированы в воображении. Все обстоит так, как если бы мы просто чувствовали их, чисто пассивно, за этим даже не стоит никакой особый мыслительный акт. Может быть и так, что только время от времени вспыхивает какой-то акт, совсем «слабо», совсем без «феномена», но все же очень ясно, например, что там, за моей спиной нет пропасти, что там только устойчивый пол, на который можно ступить, не подвергая себя опасности.
Поскольку в таких случаях нет никаких наглядных, созерцаемых феноменов, с их помощью совершенно невозможно понять различие между данностью представления и данностью восприятия. Поэтому нужно сосредоточить внимание на тех представлениях, в которых имеются наглядные репрезентанты, которые «представляют» нам представляемый предмет, позволяют иметь его в воображении. Как более точно определить это различие? Во-первых, в представлении, разумеется, нет феномена самоприсутствия предмета. Здесь имеется как раз феномен отсутствия того, что представлено. Наоборот, мы переживаем некий фантом, некий наглядный, созерцаемый феномен, который позволяет нам, так сказать, «обрисовать» соответствующую вещь, высветить ее качества, ее свойства, но который, несмотря на все это, делает для нее невозможным прямо показать себя. Качества, которыми она здесь начинает светиться, словно затенены какой-то средой, никогда не становящейся до конца прозрачной. Можно было бы также сказать, что представленная таким образом вещь как бы выходит из некой темной среды. При этом слова о темноте этой среды следует понимать в переносном смысле, который не соответствует, к примеру, никакой «темноте», с которой мы знакомы в области воспринимаемых фактов в мире, хотя он и аналогичен данному случаю. Акт представления может совершаться при одновременном разворачивании чувственного восприятия. Например, если сейчас я вижу этот зал, то одновременно я могу представить себе, скажем, кафедральный собор Осло. Тогда я буду переживать новое переживание наряду с этим восприятием, и в этом случае из довольно темного тумана, из темноты горизонта, если угодно, из темной среды появляется, выходит нечто, и оно уже не является темным, но определено в феноменальном отношении в соответствии с качествами собора. Я могу представить себе поле в ясный, солнечный день, по которому я брожу в fictione и «вижу» желто-золотистые пшеничные колосья под голубым небом. Я «вижу» здесь и великолепные маки, их красные чашечки на зеленых стебельках и т.д. У нас есть здесь все это, все очень ясно, многоцветно и ярко, и тем не менее все это, как говорит госпожа Конрад-Марциус, «скрыто», «завуалировано». Лишь в восприятии все это неприкрыто проявляет себя, и лишь тогда исчезает, улетучивается «мутная» среда. Но можно сопоставить наглядность представления с еще одним случаем, который всем нам знаком и который тоже не представляет собой непосредственного восприятия. Физиологи говорят о «последовательных образах». Скажем, если я посмотрю на очень яркую лампу, а затем закрою глаза, у меня возникает феномен контрастных цветов. Он может быть очень ярким и выделяется на темном фоне. Это яркое цветовое пятно, обычно имеющее насыщенный красно-зеленый оттенок, имеет очень четкие границы и очень интенсивно. Как наблюдение источников яркого света, так и сохранение последовательных образов очень утомительны и даже опасны для глаз. Профессор Эвальд Херинг, впервые исследовавший последовательные образы, впоследствии даже ослеп. Наглядность последовательного образа совсем не «скрыта». Чистые цветовые феномены являются самоприсутствующими, точно так же, как и феномены восприятия, хотя они и отличаются друг от друга. Итак, сопоставьте теперь три этих наглядных феномена: 1. то, что появляется (переживается) в ходе восприятия, в частности, визуального восприятия, 2. цветовые пятна в последовательных образах, и 3. [наглядные репрезентанты восприятия] вещей. Раскрытие различия между этими тремя типами наглядности играет важную роль, если мы хотим ясно осознать, чем феноменологическое понимание восприятия или опыта отличается от понимания традиционного, господствующего в психологии XX столетия и заимствованного у эмпириков. Я уже рассказывал Вам, каково это было, когда я, еще перед Первой мировой войной, будучи испытуемым, должен был говорить, что я вижу, в то время как мне, в ходе определенных экспериментов, показывали те или иные цветные вещи. <Возьмем такой пример.> Я только что посмотрел на мои часы и увидел положение их стрелок. От эмпиристски настроенных психологов мы бы услышали следующее: «Вы «увидели» свои часы? Часы в подлинном смысле Вы не можете видеть. И бумагу Вы тоже не видите. То, что Вы на самом деле «видите», — это светлые и темные цвета, это ощущения, определенные световые рефлексы. И если Вы говорите, что то, что Вы здесь видите, — часы, то {на самом деле} Вы просто знаете это из прошлого опыта». Это значит: что-то из того, что я видел раньше, определенным способом «ассоциировалось» с многообразными ощущениями, которые я имею сейчас. И не просто ассоциировалось; прежние феномены восприятия (ощущения) сейчас как бы проснулись и смешались с теперешними моими ощущениями в некий клубок, в нечто целое. «Это и есть якобы «увиденные» сейчас часы, о которых Вы так простое говорите, что Вы их видите и что Вы в определенном смысле, если можно так сказать, вспоминаете о них, а именно, относительно того, как, собственно, они выглядели раньше».