Р. Ингарден (стр. 29 из 60)

Итак, два разных философа сделали одно и то же открытие. Ну, а каково отношение изначальных данных ощущения ко времени? — Конечно, ясно, сказал бы Бергсон (как и Гуссерль), что эти данные не находятся во времени (le temps), если понимать под ним конституированное гомогенное время. Впрочем, по Бергсону, гомогенное время — то же самое, что и гомогенное пространство, просто время — это одномерный continuum, в то время как пространство (l'espace) — многомерный, математически определенный continuum. В [изначально переживаемых данных] этого математически определенного, гомогенного времени нет. Тем не менее, изначальные данные «длятся»; и то, что здесь имеет место — это изначальная длительность, «la duree pure» Бергсона. Изначальные данные словно протягиваются в длительности. И если я говорю «протягиваются» в длительности, то, с точки зрения Бергсона, это уже определенное извращение <непосредственного опыта>. Поскольку там, где идет речь о протяжении, уже, по его мнению, вводится так или иначе некий пространственный момент, в то время как «lа duree pure» вообще не «экстенсивна». И у Гуссерля изначальное, внутреннее сознание времени, как он говорит, тоже не «etendu»; оно не «экстенсивно», здесь нет никакого «измерения». Но там, где Бергсон рядом с чистой длительностью видит только «время» (le temps) в смысле одномерного гомогенного континуума и отождествляет его с «пространством» (l'espace), там Гуссерль кроме изначального внутреннего сознания времени различает еще и «конституированное», наполненное, качественно определенное время, с одной стороны, и «физическое», математически определенное, континуальное и пустое время, время физических процессов, с другой¹⁰⁶. «Наполненное», качественно определенное время — это время конституированных переживаний, а также конкретных данных во внешнем восприятии физических процессов в реальном мире. Только изначальные данные ощущения, которые лежат в основе всякого конституирования внутренних и внешних процессов, свободны от конституированного, «исполненного» времени. И тем не менее они «длятся» — именно так, как это описывал Бергсон. Но есть некое изначальное, примитивное «etendue», «самопротяжение». Вполне осмысленно говорить о нем при описании, скажем, изначальных визуальных данных. Можно говорить об определенном «растяжении» и в случае с акустическими данными. И даже тактильные данные не лишены всякого следа протяженности. Таким образом, мы вполне можем утверждать, что эти данные именно «длятся» и в длении совершенно определенным образом постоянно изменяются, возникают, становятся актуальными и пропадают. К этому я еще вернусь¹⁰⁷.

А как в области изначальных данных ощущения дело обстоит с категориями? — Не все двенадцать кантовских категорий действительно являются формальными структурами. В «Таблице» категорий не все в порядке. Здесь названы различные предполагаемые «категории», которые совсем не являются категориями, т.е. изначальными предметными формами. Так, например, реальность — совсем не «категория». Она, скорее, есть определенный способ бытия, который следует прояснять в экзистенциальной онтологии, а не какая-то формальная структура. И «необходимость» тоже не «категория», не изначальная предметная форма. Но оставим это!

Может быть, в области изначальных данных ощущения вообще нет никакой «формы»? То есть, к примеру, никакой формы «субъект чего-либо», или «определенность чего-либо», никакого «тождества»? Так сказал бы Бергсон, поскольку он отрицает наличие какой бы то ни было «формы» в сфере чистой длительности. Сейчас я не хотел бы разбираться с этим дальше <и излагать> то, что я об этом думаю. Этот вопрос мне уже приходилось обсуждать в моей книге о Бергсоне, и там я утверждал, что в конечном счете Бергсон все же противоречит сам себе, а кроме того, совершает petitio principii. Невозможно отрицать наличие категорий в этом поле изначальных данных. Если мы все же делаем это, то мы просто совершаем ошибку. Но это, может быть, только мое личное мнение. Как дело обстоит в действительности — это, <таким образом,> открытая проблема. Гуссерль не высказал своего мнения о том, каково отношение данных ощущений к категориям. С одной стороны, он не возражал против тезиса моего исследования и принял мою книгу в качестве докторской работы. Но, возможно, он поступил просто как учитель, который предоставляет ученику свободу действий. Поэтому пусть категориальное оформление изначальных данных ощущений останется проблемой.

Но есть еще одна, принципиально важная проблема. А именно, встает вопрос о том, в каком отношении находятся эти изначально переживаемые данные ощущения, которые так или иначе все же присутствуют для меня позади или в подпочве текучих аспектов, к моим актам сознания и ко мне самому. Что касается Канта, то для него дело было ясно: ощущения — это эффекты аффицирования вещами в себе. Они субъективны, и так или иначе <содержатся> в сознании в смысле Канта. Как этот вопрос решал Бергсон, сказать очень трудно. Конечно, «la continuite heterogene des sensations» — это предельная изначальная действительность, причем, по-видимому, действительность «de la conscience». Но Бергсон, по сути дела, не имел представления об интенциональности сознания, он ничего не знал ни об одном тех актов, о которых я буду говорить сейчас. Поэтому невозможно сказать, как же, собственно, он решает этот вопрос: является ли эта «continuite heterogene des donnees immediates», то есть все многообразие «ощущаемого» моей жизни, именно тем, что есмь я сам? Или же это нечто, что я только обнаруживаю, с чем я как бы встречаюсь, что я «ощущаю», в то время как сам я не есмь это многообразие «donnees immediates»?

Чтобы сформулировать этот вопрос немного конкретнее, вначале мне нужно сказать пару слов об актах. Если Вы позволите, я сделаю это, разъясняя данную схему.

(6) «Проживание» акта, содержащееся в самом акте

[у Канта: «самосознание»; у Брентано: «внутреннее сознание»?]

(5) «Данные ощущений»; (8) «ощущение» «данных ощущений»;

Особая структура акта: (2) + (6).

Вещь (3) «дана»; аспекты (4) «переживаются» (5); акты «проживаются» (6) со стороны Я.

Это, конечно, только образное представление того, что действительно здесь присутствует и что совсем не «образно» — изначальной структуры восприятия. Когда я воспринимаю, для меня присутствует, мне дана вещь. Я осуществляю акт <восприятия>, но я не обращаю на мое восприятие внимания, я только осуществляю его. Но для того, чтобы иметь возможность видеть вещи, я должен пережить некий оттенок, т.е. некий аспект (4), который мне не дан, когда дана вещь, но который для меня все-таки не полностью исчезает. Я все же должен иметь какой-то доступ к аспектам. Итак, я провожу следующее различение: вещь (3) дана, а оттенок (4) переживается. Такое переживание (5) — это, так сказать, вторая форма, второй модус сознания при восприятии. Это не мишень интенции. Мишень интенции — это вещь, возможно, одно из свойств вещи и т.д. Но «аспект» («оттенок») все же как-то присутствует, наличен для меня; он как-то затрагивает меня. Здесь имеется в виду, например, та ромбовидная форма, о которой я говорил раньше, которая появляется, когда я вижу прямоугольник в пространстве. И за ними есть еще та текучая множественность данных (7), которые я уже не «переживаю» в том же смысле, в каком я «переживаю» аспекты, но которые я — если Вы позволите мне это выражение — «ощущаю» (8). При этом — как говорил Гуссерль — эти данные совершенно определенным образом «аффицируют», «затрагивают» меня. Меня «аффицируют», вследствие этого я обращаюсь к ним, и тогда я тотчас же совершаю акт восприятия. И вот для меня уже конституировался какой-то аспект, и теперь я уже вижу вещь и постигаю ее в ее свойствах, а не данные ощущений <и не аспекты>. Если я хочу достичь данности данных ощущений, тогда я должен осуществить рефлексию или провести анализ, как я это делаю сейчас. Но тогда я до определенной степени деформирую изначальный поток ощущаемых данных. Ощущение (8) изначальных данных — не то же самое, что интенция (2), в которой дан интенциональный предмет. Интенциональный предмет — это данное, <вещь>; а то, что здесь просто «ощущается», для меня в некотором смысле ново, именно потому, что оно ощущается совершенно определенным образом и не полагается (vermeint) в качестве воспринятого. Хорошо — могут мне возразить — но какое мы тогда имеем право говорить, что здесь есть какой-то акт восприятия, акт внимания, обращения-себя-к-чему-либо? <Ведь> это снова какая-то конструкция, не подтверждаемая никакой интуицией. На это я могу ответить так: этот акт и даже это ощущение есть тоже нечто такое, о чем я могу знать, не рефлексируя! Конечно, я могу рефлексировать на это, я могу обратить на этот акт некий новый, второй акт, то есть осуществить «рефлексию», или, если угодно, «интроспекцию». Эта «рефлексия» есть то «имманентное восприятие», о котором говорит Гуссерль, и мы сейчас им займемся. Но тогда все это, то есть акт, мишенью которому служит так-то и так-то определенная вещь, акт, который, в то же время, переживает аспекты и ощущает изначальные данные, — все это в целом теперь выступает как коррелят нового акта, который называется «внутренним» или, точнее говоря, «имманентным» восприятием. Тогда, как говорит сам Гуссерль, возникает совершенно определенный раскол между осуществленным актом, который постигает вещь, и рефлексирующим актом имманентного восприятия. И вот тут-то, в этом пункте разгорается спор между неокантианством и Гуссерлем. Что здесь происходит с Я? Когда я осуществляю рефлексию, Я, осуществляющее акт, на который направлена рефлексия, как бы исчезает для меня; тогда я уже нахожусь как бы на другом уровне, и другое Я в рефлексии обращается к этому Я, хотя стремление Я заключается в том, чтобы в рефлексии постичь самого себя. Перед лицом этого факта неокантианцы говорят: Я, чистое Я вообще не может быть постигнуто. Всякий раз, когда мы пытаемся рефлексивно постичь его, оно ускользает. В рефлексии, поэтому, может быть дано не (рефлексирующее) Я, а только особый предмет: бывшее Я, которое, к примеру, осуществило то внешнее восприятие, на которое направлена рефлексия. Подлинное чистое Я, то, которое и осуществляет сейчас рефлексию, можно только принять как предпосылку; но его самого, его особое положение и функцию нельзя будет постичь никогда.