Ешина В.В., Отина А. Е.
Под знаком «Моления о чаше». Опыт прочтения романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (культурологический аспект)
Реферат
Хотя в романе М. А. Булгакова нет сцены в Гефсиманском саду, весь он пропитан ее внутренней напряженностью. «Моление о чаше» - квинтэссенция трагедии, боли и любви. Герой Булгакова, перенесший пытку Голгофы, освободивший от вековых мучений своего палача, такой, каким он предстаёт на страницах романа, воплощает собой то великое сострадание, которое и есть Он, Сын Божий, искупивший личными страданиями грехи людей и указавший им единственный путь к спасению. Поэтому и карательные функции не у него; и не потому, что не в Его руках они, а потому что не в этом суть Его.
С момента своего выхода в свет роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» обрёл особую судьбу в читательском мире. Он не только был зачитываемым до дыр библиофилами самого разного возраста, но и явился настоящим кладезем для исследователей-литературоведов различных школ и направлений. И дело не только в том, что это произведение обладает особым герменевтическим потенциалом, способностью будить в читателе яркое сотворчество. Роман Булгакова на протяжении своей новой жизни, после создания, не перестаёт раскрываться перед нами всё новыми и новыми гранями непрочитанных доселе контекстов.
Множество столетий мир волнуем историей пути Иисуса Христа. Своим появлением Он определил новый отсчёт времени – от первого пришествия до Страшного Суда, тем самым придав времени не безлично-космический, а конкретно-исторический характер. Иисус обозначил новое движение, но, главное, принципиально иное содержание истории, культуры, морали.
Зародившись в I в. н.э., христианство прошло длительный путь к своему признанию. Это была дорога, освещённая подвигом духа. Четыре столетия через костры и распятия христиане шли к своей легализации. Христианская идея равенства людей перед Богом противоречила представлениям о римской национальной исключительности, восприятие богатства как несчастья наносило удар по устоявшемуся сословному порядку. Прекрасным, равнодушным, капризным, играющим римским богам, чьи поступки основывались не на этике, а на своеволии, был противопоставлен Один Единственный, который воплощал высшую справедливость, бесконечную любовь, истину. Соответствовать законам Империи было трудно, но гораздо легче, чем стремиться к подобному идеалу совершенства. Пользуясь методом хромающей аналогии, можно попытаться сравнить наше нынешнее самоопределение в идеологическом пространстве и процесс перемен в сознании представителя императорского Рима начала нашей эры. Сегодня мы обладаем переизбытком различного рода информации и, зачастую, уже не впитываем её в себя, не подвергаем анализу, а отбрасываем от своего сознания, психики. Античный римлянин веками ощущал личное превосходство над другими, пусть это даже были греки, оказавшие на культуру Рима столь огромное влияние. И вдруг появляется мессия, который говорит о том, что все перед Богом равны, и римляне, и не римляне. Это был настоящий взрыв! Переворот в сознании человечества был совершён одной единственной личностью.
Если самую старшую мировую религию, буддизм, называют религией сострадания, то христианство определяют как религию любви. Ключевое слово христианства – «любовь». Все взаимоотношения в идеальном христианском мире основаны на любви: любви к ближним, немощным, слабым и не слабым. Любви к другому. Буддийское сострадание представляет собой равнодушие (не страдать путём отказа от желаний и привязанностей). Христианское сострадание – любовь и самоотдача вплоть до самопожертвования. И самая величайшая жертва была принесена Иисусом Христом во имя любви к людям и спасения человечества.
М. Булгаков глубоко прочувствовал главное наполнение христианской идеи. «Возлюби ближнего, как себя самого» зачастую объясняют фразой, встречавшейся раньше в древнеиндийском эпосе «Махабхарте», у китайского мудреца Конфуция, у грека Аристотеля: «Не поступай с другим так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой». Но, в отличие от императивного «не поступай», у Иисуса звучит: «возлюби». «Сказано у древних – «не убий», я же говорю – возлюби врага своего». Вместо «око за око» - «возлюби врага». У булгаковского Иешуа Га-Ноцри римский император, избивающие его солдаты, Марк Крысобой – «добрые люди». Добро невозможно утвердить ненавистью – только любовью. В отличие от евангельских текстов, в которых Иисус поучал и, творя добро, иногда совершал чудеса, у Булгакова Он не совершает чудес. Он поражает силой своей личности, а сила эта в бесконечности любви и добра.
В контексте идеи спасения любовью нельзя обойти вниманием такой значимый евангельский фрагмент, как «Моление о чаше» и стоит обратиться к связи с этим эпизодом основной тональности романа Булгакова. Итак, «Моление о Чаше» (Гефсиманский сад, Моление в саду) (Матфей 26: 36; Марк 14: 32 – 43; Лука 22:39 – 46) – сюжет, повествующий о физических и духовных мучениях Христа перед Распятием. Согласно библейскому рассказу о Тайной вечере, Иисус со своими ближайшими последователями – Петром и сыновьями Заведеевыми, Иоанном и Иаковом, – отправился в Гефсиманский сад, чтобы предаться молитвам. Там Он уединился и обратился со скорбною молитвою к Господу. Он молился так истово, что пот кровавыми каплями стекал по Его лицу, а ангел собирал эти капли в чашу. Затем в средневековом искусстве Иисус изображался облачённым в обагрённую кровью одежду в знак того, что Он «потел кровью» и испытывал физические мучения, что было внешним проявлением Его духовных страданий. Сцена в Гефсиманском саду имеет очень большое значение. Иисус появился на Земле в образе человека, дабы искупить нечеловеческими страданиями грехи людей. При этом Его собственные страхи и боль были человеческими. Он прочувствовал на себе страшные духовные и физические муки КАК ЧЕЛОВЕК.
Хотя в романе Булгакова нет сцены в Гефсиманском саду, но весь он пропитан этим напряжением – столкновением страха и силы, мучений и борьбы, обречённости и выхода из неё – высшим преодолением себя:
«– И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, – убеждённо ответил Иешуа.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова «Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался! Он ещё повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!
А затем, понизив голос, он спросил:
– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я и верю.
– Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.
– Нет, я один.
– Ненавистный город… – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кариафа, право, это было бы лучше.
– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить» [ 2, 359].
С одной стороны – власть, с другой – юридическое бессилие перед ней. С одной – грозный и бесстрашный в прошлом воин, с другой – измученный и избитый человек, боящийся того, что его «хотят убить». Но бесстрашный воин вдруг испытывает неудобство от ранее незнакомого ему качества страха. Он впервые пока ещё смутно догадывается о своём малодушии. Результат этой догадки очевиден, как и всё то «зло, которое порождается внутри нас…», которое имеет потенцию к овнешнению, и «когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный на собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом» [ 2, 360].
Иешуа боится смерти, но он силён тем, что добро его – добро в чистом виде, справедливость его – истина, а не понятие, подлежащее прямо противоположным толкованиям. Снова евангельский контекст: «Зло порождается внутри нас, и поэтому мысли наши должны быть благие». С одной стороны, – речь идёт об идеале, с другой, – булгаковское толкование является для человека понятным и притягательным, не вступая ни в какие противоречия и с идеальным смыслом тоже. Мысли о добре, воплощённые в волевое желание добра – путь любви («Возлюби своего ближнего, как себя самого»).
Сцена в Гефсиманском саду слишком интимна. Это молитва страдающего Иисуса, обращённая к Отцу своему с просьбой о том, чтобы страдания его миновали. Она заключает в себя столько боли, что её обилие и непереносимость оказались причиной того, что этот эпизод на протяжении столетий редко становился предметом искусства. Фрагменты евангельской истории у Булгакова настолько наполнены смыслами «Моление о чаше», что, возможно, сама картина появления Иисуса с учениками в Гефсиманском саду в романе разорвала бы натянутый нерв прощания и прощения.
Казнь Иешуа, его положение на Голгофе среди разбойников, обмороки на кресте, мухи и слепни, облепившие его, желтое тело, повисшая голова в размотавшейся чалме, его теперь «хриплый разбойничий голос», унизительный акт милосердия (напиться воды из губки на конце копья), пыль, поднимающаяся с холмов, – всё это не только не «снижает» описываемые автором события, а наоборот, странным, на первый взгляд, образом усиливает впечатление необратимости и невозможности трагедии, общечеловеческой потери. И всё это – «Моление о чаше».
Когда Булгаков задумал «роман о дьяволе», а так часто называлась автором и Е.С. Булгаковой рукопись романа, получившего в ноябре 1937 г. название «Мастер и Маргарита», – трудно сказать. Е.С. Булгакова считала, что в 1928 г. Булгаков обдумывал содержание романа, собирал материал, а в 1929 г. – приступил к его написанию.
Первые редакции романа, как известно, были сожжены автором. Но сохранились две тетради черновиков, а также черновые варианты глав, написанных в 1930 – 1931 г.г. Из этих материалов видно, как художник искал название романа. Так, например, на полях одной из страниц имеется запись «Жонглёр с копытом». Однако чаще всего встречается название «Чёрный маг».