§ 3. ЭРОС КАК НЕЧТО, СВОБОДНО ПАРЯЩЕЕ
МЕЖДУ БЫТИЕМ И НЕБЫТИЕМ
Закон, что все становится явным и ничто не остается скрытым, есть высший закон бытия и любви, как его сущностной силы. Но есть нечто, передает Энгельс мысль Шеллинга, "что, покинув сферу возможности, бывает только чем-нибудь одним, но до того, как оно решилось на это, остается instar omnium, тем, что непосредственно предстоит, также и тем, что противостоит, противостоит другому, оказывает сопротивление призванному следовать за ним".[116] Вся драма любви действительно заключается в том, что она "не есть стремление к прекрасному"[117], как иногда кажется, а "стремление родить и произвести на свет в прекрасном"[118], то есть стать чем-то одним, чем-то случайным, необоснованным, тем, что может обрести свой смысл и значение лишь в грядущем, последующем, а не в предшествующем. Да и разве неверно то, что, любя, мы как бы становимся относительно несуществующими, подчиняя свое стремление к высшей красоте этому другому, отдельному, конкретному, чисто чувственному объекту, телу или вещи. Но, с другой стороны, мы никогда не поймем сути этой чистой потенции, если не будем постепенно восходить к ней от проявлений любви в частностях материального и духовного мира. Только подчиняясь этим отдельным частностям, она сама посредством этого приобретает впервые обоснование, то есть становится нечто определенным, поскольку в противном случае, предоставленная самой себе, она расплылась бы в ничто. Эта чистая потенция или "первое начало есть prima materia всякого бытия, достигающая определенности бытия только тогда, когда полагает над собой нечто высшее".[119]
Однако, как остроумно заметил еще Якоб Беме, ничто или "ничего - стремление к чему-нибудь (eine Sucht nach Etwas)".[120] Ничто есть жажда нечто. Когда мы желаем, то это лишь означает, "что чего-либо нет, к чему мы стремимся".[121] Поэтому чистой потенции, о которой говорит Шеллинг, не следует бояться раствориться в ничто. Но он, тем не менее, решительно стремится преодолеть вторую потенцию или то, что тяготеет к небытию, так что третья потенция или дух оказывается у него чем-то внутренне присущим первоначальной потенции. Но являться "только внутренним невыносимо; внутреннее стремится быть наружным".[122] Оно есть "безусловное желание сделаться чем-нибудь".[123]
Логика Шеллинга такова, что вторая потенция, как противоположность первой, есть actus purus, чистая деятельность, чистое сущее. И это последнее, выступившее в качестве победителя первой потенции, или нечто, могущего быть, должно каким-то образом, с одной стороны, сосуществовать с третьей потенцией, с духом, а с другой - заключаться в первоначальной потенции или в самой бесконечной потенции бытия, противостоящей всякому акту с ее стороны.[124] При этом следует учитывать и то обстоятельство, что дух, в понимании Шеллинга, не является "ни чистой возможностью бытия, ни чистым бытием бытия, а только тем, что в бытии является возможностью бытия, а в возможности бытия является бытием; это есть противоречие между потенцией и бытием, полагаемое как тождество, то, что свободно витает между обоими".[125] Другими словами, это сам "неисчерпаемый источник бытия, который совершенно свободен и в бытии не перестает оставаться потенцией".[126] Дух "не может действовать непосредственно, а может только осуществиться через вторую потенцию".[127] Таким образом, "третье начало, оставшееся непреодоленным в бытии, является в качестве духа, могущего быть бытием и завершающим бытие, так что его вступление в бытие дает завершенное бытие".[128]
Итак, во всех этих рассуждениях наиболее темным является то место, где Шеллинг говорит о второй потенции, которая, как нечто "отвратившееся от бытия" и "тяготеющее к небытию", вдруг становится "абсолютно чистым бытием", пребывающим в бесконечной потенции бытия. Однако все как будто становится на свои места, если обратиться к оригинальному мифу об эроте, изложенному Платоном. Последний, устами Сократа, утверждает, что Эрот был зачат в день рождения Афродиты, а его родители - Порос, сын Метиды, Мудрости, и Пенúя - олицетворение бедности. "Поскольку же он сын Пороса и Пении, дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на улицах и, как истинный сын своей матери (подч. мной. - А.Л.), из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности и достигает ее (подч. мной. - А.Л.), он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что Эрот ни приобретает, идет прахом, отчего он никогда не бывает ни богат, ни беден".[129]
В этом рассказе об Эроте для нас существенно установить следующее. Во-первых, "Эрот - спутник и слуга Афродиты",[130] этой богини любви и красоты. Во-вторых, он "истинный сын своей матери", то есть нечто "не могущее быть". В-третьих, "он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному", "жаждет разумности и достигает ее", то есть "тяготеющее к бытию" и одновременно потенция, подпавшая "под власть бытия". Помимо всего этого, как говорит Павсаний у Платона, "коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой".[131] Следовательно, "и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым".[132]
Таким образом, Эрот или эрос есть не сама любовь, а только ее "спутник и слуга". Как "не могущее быть", то есть как "чистое сущее", он, как мы должны предположить, следуя мысли Шеллинга, оказывается заключенным в "бесконечной потенции бытия", олицетворением чего и выступает Эрот Афродиты небесной, восходящий "к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, - недаром это любовь к юношам, - а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости."[133] Воистину такой эрос, или нечто абсолютно сущее, всегда остается заменой всего (instar omnium) и "оказывает сопротивление призванному следовать за ним"! От такого эроса действительно ничего не родится и он никогда не найдет своего основания в грядущем. Таков конкретный результат, неизбежно вытекающий из хода развертывания мысли Шеллинга.
Но эрос - это не только "не могущее быть", но и травмированное бытие. А травма часто человеку наносится лишь в том случае, не только если он не заслуживает страданий и горя, но и оказывается незащищенным. Когда Порос, охмелевший от нектара - "вина тогда еще не было" (весьма существенное замечание, к которому нам еще предстоит вернуться), - "вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул",[134] то "Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и зачала Эрота".[135] Ведь, само имя Порос (πόρος) не случайно переводится как "путь", "средство для достижения чего-либо", "выход из затруднительного положения". Не так далеко отстоит от данного слова и термин άπορία, который означает "безвыходное положение".[136]
По нашему мнению, эрос именно потому и обретает власть над бытием, что это бытие с самого начала оказывается спящим и беззащитным. Порос не может отнять у эроса власть над самим собой, поскольку это еще лишенное духовности бытие. Дух появляется вместе с употреблением в пищу вина. Последнее, замечает Шеллинг, "в отношении к остальному есть эзотерическое, оно - тайна, реальное одухотворение материального. Евдокс рассказывает о египтянах, что они лишь со времен Псаммета начали пить вино и приносить жертвы. Они рассматривали его как кровь, пролившуюся в борьбе богов с титанами (последние являлись олицетворением бездуховного). Но вино - это ведь не сам плод, а только то, что выжато. Умирая, он обретает духовную жизнь и скрытый, как тайна, продолжает утверждать свой индивидуальный характер. (Во время цветения виноградных лоз менее крепкие вина снова тяжелеют, как бы тоскуя по своему прежнему материальному состоянию). Вино есть дар уже одухотворенного бога".[137]
Итак, эрос, как истинное дитя второй потенции, не может целиком заключаться в первоначальной потенции, поскольку "он по-отцовски" еще "тянется к прекрасному и совершенному". Другими словами, он есть нечто "тяготеющее к бытию", то есть к прекрасному и нежному, к полному всяких совершенств и достойному зависти. Однако в тот момент, когда эрос достигает бытия, он превращается в Диониса или Вакха.