С другой стороны, дети подвергались травматизации еще со времен античности, и при лечении пациентов с диссоциативными проблемами часто обнаруживается, что их родители тоже имели сексуальный абъюз, также как и их родители и так далее. С. Кунц (S. Coontz, 1992) указала на своего рода ностальгию в социологических теориях, и это должно было бы несколько сдерживать тех, кто склонен утверждать, что предшествующие поколения детей жили в более легкие времена. Так или иначе, все мы (аналитики) можем сказать, что в настоящее время больше людей рассказывают о своих детских абъюзах и ищут помощи в связи со своим диссоциативным наследством.
Клафт (Kluft, 1984) на основании обширных клинических данных и систематических исследований разработал четырехфакторную теорию этиологии множественной личности и глубоких диссоциаций. Во-первых, индивид одарен особым талантом и способен к гипнозу. Во-вторых, он подвергался глубокой травматизации. В-третьих, диссоциативные ответы пациента сформированы особыми влияниями в детстве, а именно: диссоциация некоторым образом адаптивна и вознаграждается в данной семье. В-четвертых, на протяжении самого травматического эпизода и после него не присутствовало ни малейших элементов комфорта. Я уже кое-что сказала о первых трех условиях, выделенных Клафтом. Четвертое является настолько же критическим и всегда очень трогает терапевтов. Создается впечатление, что никто и никогда не поддерживал диссоциативного ребенка, не вытирал ему слез и не объяснял расстраивающих переживаний. Типичным эмоциональным ответом на травму было наказание еще большим абъюзом (“А вот теперь тебе действительно будет от чего плакать!”). Часто это оказывается своего рода систематическим семейным сговором — отвергать чувства, забывать боль, вести себя так, будто ужасы предшествующей ночи были только плодом воображения*.
Очаровывающий аспект нарушения в виде множественной личности состоит в том, насколько привлекательными бывают большинство диссоциативных людей — по крайней мере те, что попадают на лечение. Несмотря на все их дефекты базальной эмоциональной безопасности и все извращения родительской заботы о них (которые, как можно ожидать, нарушают их способность к привязанности), практически каждый из нас может сообщить, что диссоциативные пациенты вызывают глубокие чувства участия и нежности. Хотя они нередко бывают вовлечены в отношения с абъюзорами (компульсивно повторяющиеся, как при мазохизме), они также привлекают некоторых щедрых, понимающих друзей. В историях диссоциативных людей такие люди появляются один за другим — друг детства, с которым сохраняется близость на долгие годы; няня, которая чувствовала, что пациент отличается от “других шизофреников” в этой палате; любимый учитель; снисходительный полисмен — те, кто видит нечто особенное в “диссоциаторе” и пытается действовать с позиции добра.
Возможно, читатель припоминает, что я расположила главы о типах личностей в соответствии с уровнем объектных отношений. Диссоциативные пациенты даже больше, чем истерические, ищут объектов, страдающих от голода отношений и способные оценить заботу*. В литературе о диссоциации мне не встречалось никаких объяснений этому хорошо известному феномену. Но возможно, если кто-то систематически подвергается абъюзу со стороны родителей, он перверсивно ощущает свою значительность для преследователя, которую затем подтверждает в базальной ценности для других. Независимо от причин, люди с нарушением по типу множественной личности сильно привлекают и вселяют надежду.
Диссоциативное собственное “Я”
Наиболее яркой характеристикой собственного “Я” индивида с нарушением по типу множественной личности является следующее обстоятельство: оно фрагментировано на несколько отщепленных частичных собственных “Я”, каждое из которых представляет некоторые функции*. В типичных случаях к ним относятся: личность-хозяин (она наиболее очевидна, чаще обращается за лечением и имеет тенденцию быть тревожной, дистимической и подавленной), инфантильные и детские компоненты, внутренние преследователи, жертвы, защитники и помощники, а также части собственного “Я”, предназначенные для осуществления специальных целей (более подробно в Putnam, 1989). “Хозяин” может знать всех, некоторых или никого из них. Это относится и к каждой из частей собственного “Я”, в свою очередь, тоже (T. Tudor, личная беседа, 19 июля 1993).
Неопытным или скептичным людям бывает трудно понять, как дискретные и “реальные” части могут быть кажущимися как для самого диссоциирующего индивида, так и для осведомленных окружающих. Однажды вечером я подняла телефонную трубку в тот момент, когда автоответчик начал записывать, и поняла, что разговариваю с “раздражительным ребенком”, частью личности одной из моих пациенток. Она позвонила мне, чтобы рассказать о ранней травме, о существовании которой я подозревала, и спросить, почему для личности-хозяина важно знать о ней. На следующий день я рассказала клиентке о записи, и та попросила прослушать ее. Мы вместе внимательно прослушали мой разговор с этим диссоциированным аспектом ее собственного “Я”. Ей самой было забавно заметить, что она совсем не чувствовала идентификации с детским голосом, рассказывавшим ее собственную историю, но вместо этого симпатизировала мне, голосу родительского разума (она сама была матерью), пытавшемуся убедить капризную маленькую девочку в том, что я знаю: так для нее будет лучше.
Перебирая все идентичности диссоциативного индивида в качестве темы сложной музыкальной композиции, можно обнаружить определенные “ядерные верования”, порожденные детским абъюзом. С. Росс, обсуждая “когнитивную карту” при нарушении по типу множественной личности, суммировал эти глубинные верования следующим образом:
1. Различные части собственного “Я” являются разделенными и разобщенными.
2. Жертва несет ответственность за абъюз.
3. Нельзя показывать гнев (фрустрацию, неповиновение, критическое отношение и т.д.)
4. Прошлое — это настоящее.
5. Главная личность не может содержать воспоминания.
6. Я люблю своих родителей, но “она” их ненавидит.
7. Главная личность может быть наказана.
8. Я не могу доверять себе или другим. (Ross, 1989)
Затем Росс расчленяет каждое из этих верований, показывая составляющие их убеждения и неизбежные экстраполяции. Например:
2. Жертва несет ответственность за абъюз.
а) Конечно, я очень плохая, иначе бы этого не случилось.
б) Если бы я была совершенной, этого бы не случилось.
в) Я заслуживаю наказания за свою злость.
г) Если бы я была совершенной, то я бы не злилась.
д) Я никогда не чувствую злости — это “она” злая.
е) Она заслуживает наказания за то, что позволила произойти абъюзу.
ж) Она заслуживает наказания за то, что показывает свою злость.
Литература последнего времени по нарушению в виде множественной личности содержит обширную информацию о том, как создать доступ к частям личности и как ликвидировать амнестические барьеры таким образом, чтобы эти части могли в конце концов интегрироваться в одну личность со всеми воспоминаниями, чувствами и ценными качествами, которые прежде были секвестрированы (изолированы) и недоступны. Главный факт, о котором терапевту следует помнить постоянно — “каждый” из них и есть пациент*. Даже самая неприятная преследующая часть личности является ценной, потенциально адаптивной для пациента**. Даже если части неочевидны, следует предположить, что они слышат в данный момент, и необходимо обращаться к их интересам, разговаривая “посредством” достижимой личности (Putnam, 1989).
Перенос и контрперенос
с диссоциативными пациентами
Наиболее выразительную черту переноса у диссоциативных клиентов составляет то, что его всегда бывает очень много. Человек, знавший жестокое обращение, живет в постоянной готовности видеть абъюзора в каждом, к кому он попадает в зависимость. Когда активизируется “детская” часть, настоящее может ощущаться настолько похожим на прошлое, что галлюцинаторные убеждения (например, что терапевт готов изнасиловать, мучить, бросить меня), становятся непреодолимыми. Этот психотический перенос не является показателем характерологического психоза, хотя неискушенные в диссоциативных феноменах диагносты часто приходят к подобному заключению. Скорее, он представляет собой посттравматические восприятия, ощущения и аффекты, отделенные от осознавания во время самого абъюза и потому оставшиеся неинтегрированными в личную историю пациента. Возможно, его лучше всего следует понимать как обусловленный эмоциональный ответ на определенный класс стимулов, ассоциированных с абъюзом.
Типичным ходом событий с пациентами, имеющими недиагностированное диссоциативное расстройство, является ощущение терапевтом смутного доброжелательного позитивного переноса со стороны личности-хозяина, которая находится в терапии (как и весь пациент) в течение нескольких недель, месяцев или лет. После этого следует неожиданный кризис в терапии, вызванный внезапным воспоминанием пациента о травме и активацией под его влиянием других частей, соматической памяти или проигрывания абъюза. Такое развитие может быть глубоко разрушительным и вызывает контрфобический ответ у наивного терапевта, который предполагает шизофренический срыв. В историях диссоциативных пациентов часто упоминаются: электрошок, неоправданное медикаментозное лечение (включая большие транквилизаторы, усугубляющие диссоциацию), инвазивные медицинские процедуры и инфантилизирующий “управляющий” подход. Но терапевту, который понимает, что происходит на самом деле, данный кризис сигнализирует о начале действительно восстановительного сотрудничества.