1. Системность поэтики Маяковского 4 (стр. 2 из 9)

Ну, это совершенно невыносимо!

Весь как есть искусан злобой.

Характерно, что как раз начиная с 1915 года Маяковский обращается и к новому жанру — к поэме, то есть к лиро-эпическому жанру («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Война и мир», «Человек»). Правда, Маяковским ранее была написана пьеса «Владимир Маяковский», но она, по сути дела, представляла собой своеобразный цикл лирических монологов.

Поэмы 1915—1916 годов, точно так же, не представляют собой поэм в обычном смысле слова, в которых выступают развернутые характеры, даются сложные сюжетные ситуации и т. д. В поэмах господствует опять-таки лирическое начало, но вместе с тем несомненны и элементы эпичности и — главное — образ лирического героя дается и многосторонне, и целостно. Это монументальная лирика, в которой эпическое начало, не проявляясь сколько-нибудь развернуто, явно обнаруживается и в многогранности облика лирического героя и тем самым в многосторонности его отношений к различным сторонам действительности.

Но темой изображения человеческих страданий, так же как и сатирической темой, творчество Маяковского не ограничивается. В поэме «Облако в штанах» появляется и образ положительного героя, носителя новой силы, которая приходит в мир, чтобы его переделать:

Плевать, что нет

у Гомеров и Овидиев

людей, как мы,

от копоти в оспе.

Я знаю —

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы —

каждый —

держим в своей пятерне

миров приводные ремни!

Личная трагедия лирического героя поэмы «Облако в штанах» как бы отходит на второй план перед пафосом обличения окружающего мира.

В поэме «Человек» сатирическое изображение буржуазного
строя, утверждение величия и силы человеческой личности сочетаются с трагической темой неразделенной любви и одиночества. Таким образом, круг переживаний, развертывающийся в творчестве поэта, создает целостный образ лирического героя, дает; жизненную перспективу, определенную точку зрения на мир.

2. «Жизнь в предельном проявлении»

Из письма Маяковского Лиле

Живое, теплое, человеческое Маяковский ценил больше всего на свете. Оттого так любил бульдога Бульку, сам любил в домашних письмах подписываться именем «Щен», любил рисовать этого Щена вместо подписи. Оттого в его поэмах и стихах так много зверей, птиц, насекомых, даже у дождя он сумел разглядеть настороженно скошенные глаза, теплые дни послевоенного мира сравнивал с щенками из андерсеновских сказок, в рокоте моря слышал мурлыканье кошки. Вы сами без труда вспомните стихи, где действуют добродушные звери Маяковского: «Хорошее отношение к лошадям», «Вот так я сделался собакой», «Гимн судье».

Вот почему всю свою жизнь Маяковский восставал против каменного, чугунного величья монументов, не выносил их мощной парадности, пышности и безжизненности. Перечитайте стихи Маяковского «Последняя петербургская сказка», где поэт с добродушной усмешкой наблюдает за тоскующими Медным всадником, конем и змеем, которые закованы навсегда в медь, являются узниками собственного города. Или «Разговор с Эйфелевой башней», или «Юбилейное», где поэт силой своей любви на несколько часов оживляет чугунного Пушкина.

Маяковский не мог смириться с тем, чтобы человечье сердце покрывалось бронзой, перестало пульсировать горячей человеческой кровью.

Все 30-е годы шли дискуссии о его поэтическом и идейном наследии. На первом съезде писателей Н. И. Бухарин принизил значение поэзии Маяковского, свел ее только к агитационным стихам, чье время прошло. Новым лидером советской поэзии он провозгласил Б. Пастернака. В ответ на это многие советские поэты постарались защитить наследие революционного поэта, клялись в верности его принципам.

Некоторое время спустя в газете «Правда» был опубликован отзыв И. В. Сталина о Маяковском как о лучшем и талантливейшем советском поэте. Из поэта-бунтаря издатели и критики стали делать иллюстратора политических идей эпохи культа.

В результате однобокого представления о творчестве Маяковского молодежь начала отворачиваться от поэта как от автора прописных истин, «певца воды кипяченой». Беспокоит только живое, горячее, а холодный памятник, стоящий посреди огромной площади, внушает лишь почтение. Постепенно мы свыкались со стандартным обликом поэта, даже не подозревая, что есть другой, настоящий Маяковский. Это хорошо видно на одном примере.

Мы привыкли читать в стихотворении «Юбилейное», где поэт исповедуется Пушкину в самых сокровенных своих мыслях и чувствах, всерьез задумывается о подведении итогов жизни, такую концовку:

Мне бы

памятник при жизни

полагается по чину.

Заложил бы

динамиту

— ну-ка,

дрызнь!

Ненавижу

всяческую

мертвечину

Обожаю всяческую жизнь!

И только недавно текстологи обнаружили, как потемнел стих в этой строфе Маяковского, как интонация стала мягче, исчез задор, исчезла «маяковскость», и вместо этого появилось такое непривычное для поэта словцо: «обожаю», взятое из мещанского лексикона. Как же звучит это место в первозданном виде?

Мне бы

памятник при жизни

полагается ж по чину,

заложил бы

динамит.—

А ну-ка,

дрызнь!

Ненавижу всяческую мертвечину!

Растрезвоню

всяческую жизнь!

Кажется, невелика разница, всего несколько слов, союзов, знаков препинания. Но насколько интересней, звонче стал финал стихотворения. Необычное слово «растрезвоню», означающее «разгласить», «распространить», хорошо согласуется с другими любимыми глаголами поэта: разгромадиться, разгромыхать, раззвенеться, рассияться. Этот пример, а их можно привести и больше, показывает, насколько реальна угроза — вместо живого Маяковского общаться с памятником.

А ведь эти строки заглавные выражают философское кредо поэта.

Так давайте искать живого Маяковского, без хрестоматийного глянца, поэта, человека удивительной способности чувствовать мир ярким, праздничным, человека, умеющего любить и умеющего ненавидеть, гениального поэта и великого гражданина. Вот одно из первых стихотворений Маяковского:

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана.

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Нет здесь ни лесенки, ни неологизмов, которые неопровержимо указали бы на руку Маяковского. И все же — дерзость молодого поэта-художника, увидевшего косые скулы океана в прозаичном студне, предложившего изысканным меломанам сыграть нежнейший ноктюрн — на чем? — на водосточной трубе? Как же понять это странное, дерзкое, стихотворение? О чем же сказал нам поэт?

В этом стихотворении город изображен живописно и музыкально. Образы первого ряда образуют поэтический натюрморт: карта, краски, блюдо студня, чешуя жестяной рыбы. Эти образы можно представить, увидеть. Звуковой ряд образуют флейта, ноктюрн. Два эти ряда связаны глаголами: смазал, плеснувши, показал, прочел, сыграть!

Если образ краски из стакана ясен сразу (преображение будет в праздник), то «скулы океана» и «блюдо студня» нуждаются в расшифровке. Ученый Н.И.Харджиев вспоминает, что в 1913 году на одном из диспутов художников, оторвавшихся от жизни, Маяковский называет «краской, размазывающей строки по студню искусств». Под студнем поэт понимает «застывшее, холодное, неживое искусство», сквозь который проступает «грандиозный образ бурного океана действительности».

В зрительных образах (чешуя жестяной рыбы напоминает ему губы, призывающие будущее) поэт улавливает связь с музыкальной мелодией, и так естественен становится переход к финалу стихотворения, где водосточные трубы с помощью метафоры-каламбура превращаются во флейту. Истинный поэт на таком странном инструменте может сыграть даже такие тонкие и нежные пьесы, как ноктюрн.

Маяковский словно создает свое собственное произведение. Его трудно пересказать, лучше процитируем целиком:

«Всякий человек желает увидеть настоящий океан, желает, чтобы его звали любимые уста и прочее, необходимо, чтобы это происходило в действительности. И только в великой тоске, будучи лишенным не только океана и любимых уст, но и других, более необходимых вещей, можно заменить океан — для себя и читателя — видом дрожащего студня, а на чешуе жестяной рыбы прочесть зовы новых губ» (может быть, здесь поэт имел в виду и не женские губы, но тогда дело обстоит еще печальнее- губы зовущих людей, разгаданные в жести, подчеркивают одиночество персонажа стихотворения). И поэт возмещает отсутствие реальной возможности видеть мир океана своим воображением. При этом воображение поэта столь мощно, что он приобретает способность видеть сам и показывать читателям океан и зовущие губы посредством самых «неподходящих» предметов — студня и жести:

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Он вынужден был сыграть на том инструменте, который был у него «под руками», хотя бы на водосточной трубе,— и он сумел сыграть его Для плохого музыканта нужно много усилий, чтобы он создал произведение, большой же музыкант при нужде сыграет пальцем на полене, и все же его мелодия может быть роскошна и понятна.

Стихотворение передает страшный трагизм положения поэта в обществе непонимания. Поэт в бездуховной атмосфере лишен главных радостей, чувства океана и любви. Они существуют лишь в его воображении, и, чем резче разрыв между зовом губ и чешуей вывесочной рыбы, между океаном и студнем, тем страшнее и горше трагическое одиночество поэта. Последние слова, вызов красивому, но безжизненному искусству, писатель понимает как вынужденную попытку мастера удовлетворить свою неодолимую потребность самовыражения хотя бы таким непривычным способом, можно на водосточной трубе, можно на полене, если другого инструмента нет. Правомерно ли такое прочтение? Словно речь идет о разных произведениях. Может быть, не стоит усложнять Маяковского? Ведь он и так не прост. И все же не будем поддаваться этому уговаривающему голосу. Запомним: искусство настоящее всегда обладает сложным, исподволь раскрывающимся содержанием. Нельзя сводить поэтические произведения к зарифмованным прописям, расхожим житейским формулам. Не беда, если каждый поймет что-то свое, тем интереснее читать. Это не страшно. Обидно, когда разные читатели привычно твердят заученные чужие мысли, стереотипные формулировки.