Каждое из стихотворений цикла по-своему — то серьезно то шутливо, то прямо, то косвенно — затрагивает «вечные» проблемы, вместе же прошлое и современное, большое и малое, социальное и интимное срастаются в диалектическое целое, в духовную поэму жизни человека, всегда соединяющего в себе прошлое, настоящее и будущее:
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
если бы не было
такой земли —
Москва.
Большие темы лирики, ее высокие мотивы постоянно возникают, множатся, перекликаются в стихах Маяковского, хотя и не всегда звучат открыто, так сказать, в полный голос. Они часто шутливо интерпретированы, а то и растворены в подтексте, напоминая о себе лишь косвенно, смысловыми и фабульными аналогиями, рисунком образа и ритма.
Обманчивая простота многих очерковых стихов может иногда вводить в заблуждение. Казалось бы, чего легче и безыскуснее: пришел — увидел — рассказал — получилось стихотворение. Но это не так. Реальный жизненный материал подсказывал направление художественного поиска, но результаты его рождались на свет лишь в результате большого, взыскательного труда поэта. Случаи, факты, встречи, впечатления у Маяковского лирически переплавлены, введены в русло поэтической традиции, трансформированы художественно.
В основе этой трансформации общая художественная закономерность, один стилевой принцип — сближение малого и большого, реального и идеально поэтического, но конкретные ее формы и способы весьма разнообразны. Иногда факт, случай, услышанная фраза становится структурным центром, сюжетным зерном стихотворения, притягивая к себе далекие исторические и литературные ассоциации. Стихотворение «Москва— Кенигсберг», например, подчеркнуто «фактографично»: это рассказ автора о своем первом полете на аэроплане, по конкретному (указанному в названии) маршруту в точно определенное время (под стихотворением стоит дата — 6/IХ-23). Но ощущение полета воодушевляет лирика, рождает в нем чувство причастности к «завтрашнему, послезавтрашнему человечеству», к «стальнорукому классу», чья творчески созидательная мощь вознесла человека в небо, в «солнечное это», вызывает благодарность поэта, увенчивающего величие дела красотой чувства и слова. В очерковую стилистику «репортажа» врывается образ грандиозный, романтически величественный:
Возлагаю
на тебя —
земля труда и пота —
горизонта
огненный венок.
Характерно, что, видя в единичном сегодняшнем факте спрессованную энергию поколений человечества (от времен легендарного Икара и Леонардо да Винчи), Маяковский в свой величественный образ вкладывает вековую энергию лирики. Ом явно вступает в диалог с предшественниками, «отвечает» на поэтический вызов, когда-то брошенный человечеству и мирозданию Ф. И. Тютчевым, мучительно завидовавшим парящему в небе коршуну:
Природа-мать ему дала
Два мощных, два живых крыла —
А я здесь в поте и пыли,
Я, царь земли, прирос к земли!..
Такого рода реминисценции, прямо соединяющие эмпирии» современности с освященными традициями, поэтическими мотивами, часто присутствуют у Маяковского.
Можно сослаться еще на стихотворение «Атлантический океан» — тоже «очерковое» по, происхождению (написано на? борту парохода «Эспань» во время поездки в Америку) и фабуле. У него есть и литературные первоисточники, ближайший из которых — пушкинское стихотворение «К морю». Восхищаясь «свободной стихией» природы, Маяковский, как и Пушкин,, видит в ней олицетворение своих дум и помыслов, этических и эстетических идеалов, родственных вольнолюбивым пушкинским мечтам. Поэтому он использует аналогичный смысловой ход: океанские волны «будоражат» воображение, поднимают из глубины души самые дорогие, заветные воспоминания и надежды. Концовка стихотворения «Атлантический океан», по существу, «повторяет» последнюю строфу стихотворения «К морю»,, повторяет, конечно, в другом жизненном контексте и, соответственно, в ином эмоциональном ключе, в другой поэтической оркестровке — в четырехударном дольнике вместо четырехстопного ямба, в басовитом рокочущем тембре Маяковского:
Вовек
твой гРохот
удеРжит ухо.
В глаза
тебя
опРокинуть Рад.
По шиРи,
по делу,
по кРови,
по духу —
моей
Революции
стаРший бРат.
У Пушкина была совсем иная — тоже подчеркнутая — аллитерация:
В Леса, в пустыни моЛчаЛивы
Перенесу, тобою поЛн,
Твои скаЛы, твои заЛивы,
И бЛеск, и тень, и говор воЛн.
Образные «напоминания», отзвуки поэтической классику — лишь один из многих и далеко не самый распространенный у Маяковского способ возвеличения жизненно достоверного приобщения настоящего к рангу вечного. Как можно было легко убедиться, даже отдавая заслуженную дань уважения прошлому, поэт ревниво оберегал достоинство и красоту своего «великолепнейшего века»|
Поэтому «факты» представали в его трактовке знамениями духа времени.
Реалии современности у Маяковского живут не сами по себе, они принадлежат поэту, лично им обнаружены или замечены, им же пафосно или иронически интерпретированы. У Маяковского был запас впечатлений от дореволюционных поездок по России, ранее почти совсем не использованный, поэтому именно сопоставление старого и нового легло в основу сюжета (и даже названий) многих стихов («Владикавказ — Тифлис», «Екатеринбург — Свердловск», «Две Москвы» и так далее), именно контрасты прошлого и настоящего дали эмоциональную энергию сюжетам многих произведений:
Где вороны
вились,
над падалью каркав,
в полотна
железных дорог
забинтованный,
столицей
гудит
украинский Харьков,
живой,
трудовой
и железобетонный.
Другой распространенный у поэта способ лирического освоения окружающего — концентрация многих единичных впечатлений, стремление «сжимать факты до того, пока не получится прессованное, сжатое, экономное слово» Когда поэт писал, например: «На сотни эстрад бросает меня, на тысячу глаз молодежи», — он оперировал «эссенцией фактов», задумывался о глубинных социально-нравственных проблемах, выводил читателя к новым «экзистенциальным» темам.
Восхождение от прозы единичных случаев и происшествий к праздничному, торжественному поэтическому мироощущению—-патетическому или (реже) элегическому, сатирическому или трагическому—осуществлялось в стихах Маяковского столь же постоянно, как и встречный процесс «снижения», обытовления идеально-поэтического, порой забывающего о своем земном происхождении. Все это делает многие произведения поэта совершенно своеобразными, с трудом укладывающимися в теоретические представления о лирике. Однако, и расширяя сферу поэтического, усиливая голос жизни в литературе, Маяковский' оставался лириком, творцом «из сердца сделанных» слов, мотивов и образов.
«Намерения» Маяковского явно не укладываются в приписанную ему формулу, что он> мечтал о слове, «звенящем века», и пренебрежительно отзывался о «словах-лакеях», кланяющихся «событию».
Поэт всегда говорил от себя и очень часто о себе, но он страстно хотел, чтобы его голосом говорило время,- и многое сделал, чтобы это реализовалось поэтически.
7. любовь и революция
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемли торжественно
стих строкоперстый,
клянусь -
люблю
неизменно и верно!
В Маяковский
Нежнейший, интимнейший лирик, Маяковский не раз становился на горло собственной песне. И тогда, когда во время агиток и реклам отказывался петь про любовь («нынче не время любовных ляс»), и тогда, когда искусственно ограничивался сферой производства («Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье»).
Для Маяковского в отношении к революции проблемы не существовало. «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось...» Поэт стал глашатаем революции, проводником ее идей, ее тружеником (пьесы «Мистерия-буфф», поэма «150 000 000», «Революция», «Наш марш», «Ода революции», «Левый марш», «Поэт-рабочий», «Приказ по армии искусств», «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», «Хорошее отношение к лошадям», «Окна РОСТА», фильмы и т. д.).
«В лирическом герое дореволюционных поэм Маяковского сходятся, объединяются, с одной стороны, романтически обобщенный «чудо»-человек, с другой — вполне конкретный, часто называющийся своим именем Маяковский. Один показан в борьбе с мировым злом, другой — в жизненных конфликтах. Объединяет их общий пафос самоутверждения человека в его равновеликости с миром»,— пишет Ал. Михайлов.