Он мне грубил, он мне грозил.
А я все помню, – я был не пьяный...
Как тут не вспомнить рассуждение одного мудрого теоретика российского пьянства: “Главное, – говорил он, – норму знать. Как вырубился, – так, значит, норма!” А в этих строках Высоцкому сразу удается удивительно емкая и точная характеристика героя, его трогательно-дурацких представлений о “норме”, правилах хорошего тона. К этому герою автор относится с очевидной иронией, не исключающей симпатии. Ведь этот герой твердо знает, что хорошо, а что плохо, что можно простить, а что нельзя, что “надо”, а что “не надо”, он знает, как себя следует вести в разных ситуациях, и умеет это делать:
К чему задаром пропадать,
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда –
Так было надо.
<…>
Врач резал вдоль и поперек,
Он мне сказал: “Держись, браток!”
Он мне сказал: “Держись, браток!” –
И я держался.
Стилизованное оформление маски ролевого героя оказалось столь точным, что многие из современников поэта (зачастую люди весьма чуткие и знающие) воспринимали эту песню не иначе, как фольклор в исполнении Высоцкого, – вроде “Таганки”. Нам, к сожалению, не известен фольклорный прототип этого произведения, – да его может и не быть вовсе. Высоцкому было важно не просто воссоздать чужую эстетическую систему, а, воспользовавшись ею, сказать собственное слово. И ему это удалось, причем соотношение авторского и фольклорного начал абсолютно уравновешенно и гармонично, они паритетны. Положительный герой блатной песни нашел свое место в поэзии Высоцкого, понеся весьма незначительные моральные потери. А это опять говорит в большей степени о сходстве разных поэтических систем, чем об их различиях.
Становясь литературным жанром, блатная песня сохраняет свою традиционную топику, традиционные мотивы и систему персонажей, но освобождается от крайностей профессионального жаргона, от поверхностной ориентации на эпатаж, углубляет психологическую мотивировку поступков героя, глубже прорисовывает нравственные принципы его поведения, обнаруживая их общечеловеческие основания. С блатной песней в творчестве Высоцкого происходит нечто подобное тому процессу, в результате которого фольклорная тюремная песня порождает в литературе шедевры вроде лермонтовского “Узника”, сохранившего черты фольклорного предшественника:
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
<…>
Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжелая с замком;
<…>
Одинок я – нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем...
Материал устного народного творчества, будучи усвоен литературой, взаимодействует с ее жанровой системой, его образность проявляет способность выходить за рамки жанра-источника и действовать в других контекстах, сохраняя и привнося в них, тем не менее, свой исконный смысловой пласт. Таким образом, литературная канонизация фольклорного жанра означает одновременно его размывание, благодаря чему обогащаются и развиваются уже бытующие в поэзии образно-смысловые структуры, расширяется и приобретает новые аспекты круг выраженных им проблем.
В своем творчестве Высоцкий сохранил (хотя и в измененном виде) главные идеологические основы блатной песни: пафос свободы и положительную оценку жизни “вне закона”, романтическую тягу к альтернативам обыденного существования в упорядоченном мире. Сохранились, естественно, и тюремно-лагерные мотивы, этот мир воспроизводящие и описывающие, но с течением времени они начинают всё чаще и чаще выполнять функции, отличные от традиций блатной лирики. В этом изменении можно обнаружить две различные тенденции. Во-первых, тюремно-лагерные мотивы получают конкретно-политическое значение в общей поэтической оценке социальной жизни страны. А во-вторых, эти же мотивы проникают в тематические пласты, изначально к тому, вроде бы не предрасположенные, и, “приблатняя”, тоже социализируют их, поскольку и в том, и в другом случае они разрабатывают проблему несвободы современника и выражают авторское несогласие с имеющимся положением дел.
5. ЛИРИЧЕСКОЕ ОСВОЕНИЕ ТЕМЫ
Уже в 1962-1963 гг. рядом с сатирическими монологами и сочувственными стилизациями появляются произведения, в которых начинает доминировать чисто лирическое, личностное содержание и где начинает складываться образ лирического героя Высоцкого – как промежуточная инстанция между автором и ролевым героем. Эта, вполне “традиционная”, лирика молодого поэта также оказывается зачастую связана с тюремной тематикой, но субъект речи в ней – вовсе не ролевой герой-зэка, принципиально отличный от азтора. Скорее наоборот: сознание автора здесь начинает оперировать тюремно-“блатными” категориями как своими собственными. Чужое становилось своим, осваивалось. Поэтому, однако, тюремная образность трактуется не в традиционном для блатной песни плане, а в символическом, способствуя философской, этической разработке проблем личностной и творческой свободы – несвободы (“Серебряные струны”, “За меня невеста”):
У меня гитара есть – расступитесь, стены!
Век свободы не видать из-за злой фортуны!
Перережьте горло мне, перережьте вены –
Только не порвите серебряные струны!
<…>
Что же это, братцы! Не видать мне, что ли,
Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?!
Загубили душу мне, отобрали волю, –
А теперь порвали серебряные струны...
Второе стихотворение говорит о том же самом, пользуется теми же образами – но в иной тональности:
...Не дают мне больше интересных книжек,
И моя гитара – без струны.
И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже,
И нельзя мне солца, и нельзя луны.
Интересно, что “подспудная память жанра” и здесь заставляет поэта обратиться к фольклорным мотивам, зафиксированным на сто с лишним лет ранее:
...Что не выручишь мине
Из неволи, из нужды,
С каминной новой тюрьме?
Нет там солнца и луны[12].
Однако у Высоцкого вся “тюремная” ситуация в обеих песнях начисто лишена конкретности, она передана в сугубо эмоционально-психологическом плане (особенно в “Серебряных струнах”). Поэту важно положение человека, которого лишили свободы, книжек, гитары, света и тьмы, которому нельзя двинуться ни в одну сторону. В подобных произведениях “блатная” тема получила серьезнейшую социально-философскую окраску: лирический герой Высоцкого существует в мире-тюрьме (“Вся Дания – тюрьма!” – как изволил высказаться принц Гамлет), где “романы всех времен и стран” с успехом заменяются нашим Уголовным Кодексом и где свобода от несвободы отличается незначительно:
Думал я – наконец не увижу я скоро
Лагерей, лагерей, –
Но попал в этот пыльный расплывчатый город
Без людей, без людей...
Законы здесь даны раз и навсегда – жестокие и не всегда справедливые:
Так оно и есть –
Словно встарь, словно встарь:
Если шел вразрез –
На фонарь, на фонарь!
Если воровал –
Значит, сел, значит, сел,
Если много знал –
Под растрел, под расстрел!
Разные варианты, разные проявления личностного поведения оказываются уравнены. Кто-то ворует, кто-то идет вразрез, кто-то просто много знает (“интересные книжки” виноваты?), – но для каждого предусмотрена кара... А потому и стремление героя на “волю” оказывается напрасным. Потому Магадан, “столица Колымского края”, представляется не столь отличным от Москвы, столицы нашей Родины (“Мой друг уедет в Магадан”). Потому и герой другого, более позднего стихотворения (“Дайте собакам мяса”, 1967) – человек, которому “вчера дали свободу”, не знает, что и делать с ней в этом мире.
Творчество Высоцкого второй половины 60-х гг. показывает, что интерес поэта к тюремно-лагерной проблематике и к рассмотрению в ее пределах проблемы свободы вовсе не ослаб, но всегда увязывается с целым рядом “сопутствующих” тем социального, политического и нравственного характера.
В 1965 г. появляется песня “Попутчик”, имевшая я другое название – “Про 37-й год”. От блатной темы тут сохраняются два момента: чемодан героя, который “от водки ломится” и то, что ему, спьяну наболтавшему лишнего, “пришили дельце / По статье Уголовного Кодекса”. Но суть песни как раз в том, что никакого преступления он не совершал, а выйдя на свободу, все равно ощущает свою скованность:
...Все обиды мои – годы стерли,
Но живу я теперь как в наручниках...
Да и сел-то этот герой не “за Ксению”, а по солидной 58-й статье, явно недоступной героям более ранних песен. Отметим, что “Попутчик” не сохраняет в целом стилистику блатной песни, – скорее, напротив, она вызывает ироническую, пародийную ассоциацию с некогда популярной песней, где говорилось про ту “черноглазую”, которая проживает в “Во-логде-где / В доме, где резной палисад”.
Вскоре появляется стихотворение Высоцкого, посвященное процессу над А.Синявским и Ю.Даниэлем (1966), – “Вот и кончился процесс...”, в песне “Случай на шахте” (1967) бывший зэк (“большого риска человек”) убеждает своих товарищей-собутыльников оставить в завале стахановца-гагановца-загладовца, некогда служившего Сталину... В тюрьме оказываются джинн – “Чем в бутылке, лучше уж в Бутырке посидеть”, и мистер Джон Ланкастер Пек, и Русалка из “Лукоморья” идет к колдуну, “как в тюрьму”, тюрьма же грозит бывшему лучшему, но опальному стрелку из песни “Про дикого вепря”... Этот список героев Высоцкого, так или иначе связанных с тюремной образностью, можно продолжать и продолжать. Но и так ясно, что само их обилие говорит о важности этой темы для Высоцкого, подтверждаемой и весьма показательными строками из “Песни космических негодяев” (1966):
То-то есть смеяться отчего:
На Земле бояться нечего –
На Земле нет больше тюрем и дворцов...
Заметьте, не “хижин и дворцов” из знаменитого лозунга, а именно “тюрем и дворцов” – ведь для Высоцкого люди делились не на бедных и богатых, а на заключенных и их тюремщиков, что, кстати, вполне совпадает по смыслу с мрачной сентенцией Пушкина: