Отдельные фразы (и даже абзацы) из этой статьи идентичны не только по содержанию, но и по словесному оформлению с тем, что дьявол в романе «Доктор Фаустус» внушает Леверкюну. И хотя Леверкюн близок дьяволу во многом, однако все-таки не ему, а дьяволу, т. е. дьявольскому началу, приписывает Т. Манн эти мысли о болезни и здоровье. В этом и заключается внесенная в роман поправка к концепциям сферы болезни как исходного пункта для развития гениальности, так как не сам Леверкюн, а только его антагонист излагает эти сомнительные теории,
Т. Манн видит в творчестве Достоевского прежде всего «психологическую лирику в самом широком смысле этого слова, исповедь и леденящее кровь признание, беспощадное раскрытие преступных глубин собственной совести» [10, 330). Таков базис, на котором Т. Манн строит свой анализ творчества Достоевского.
Также Т. Манн с чувством неподдельного восхищения говорит о художественной силе и своеобразии творчества Достоевского. Несколько подробнее он останавливается на тех повестях, что вошли в американское издание и о которых он справедливо говорит, что они были написаны «во время творческого „роздыха" или подготовки к большим произведениям, но что это за вещи!» (10г 341) («Записки из подполья», «Село Степанчиково», «Дядюшкин сон», «Игрок»). Стоит отметить два наблюдения Т. Манна, имеющие особый интерес.
Т. Манна явно привлекала композиция «Записок из подполья»: «...Достоевский, или говорящий от первого лица герой, вернее негерой, антигерой „Записок" обеспечивает себе право на эту беспощадность, прибегая к условному приему, будто он пишет вообще не для публики, не для печати, вообще не для читателя, но исключительно для: себя самого и совершенно тайно» (10,343). Этот вопрос был небезынтересен для Т. Манна, так как именно в это время он заканчивал свой роман, где тоже есть повествователь, прибегающий к такой же уловке. Цейтблом, хотя и пишет не исключительно для самого себя, но так же, как герой Достоевскогоу прибегает к «вымыслу внутри вымысла», к якобы «фиктивной» апелляции к читателю. Все это, полагает немецкий писатель, очень полезно, так как «вносит в повествование элемент полемики* дидактики, драматичности, то, чем Достоевский отлично владеет и что придает занимательность— в высшем смысле этого понятия — самому серьезному, злобному, потайному» (10,344).
Такое сочетание полемики, дидактики, драматичности мы обнаруживаем и в рассуждениях Цейтблома, гуманиста, влекомого любовью к герою своей книги, но и противопоставленного ему, создающего своей привязанностью к классической педагогике и старым формам буржуазного самосознания контрастирующий фон для «адского самосжигания» Леверкюна.
Нуждается в упоминании и оценка Т. Манном в предисловии к сборнику той стороны творчества Достоевского, что внушала особые опасения Горькому. Можно сказать, что здесь в несколько зашифрованной форме мы встречаемся с пересмотром прежнего отношения Т. Манна к Достоевскому (особенно тех мыслей, что были высказаны в «Рассуждениях аполитичного»). Хотя, как думает Т. Манн, «мучительные парадоксы», которые герой «Записок из подполья» бросает в лицо своим противникам, высказаны «во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через адские бездны мук и познания» однако в них таится и опасность. Немецкий писатель видит эту опасность в том, что «реакционное злобствование», «скептическое отношение к всякой вере»— все это направлено против цивилизации и демократии, против апостолов человечества и поборников социальной справедливости и все это может «отпугнуть людей доброй воли» (10, 344—345),
Собственный пример публициста в ненавязчивом сопоставлении с Ницше и Достоевским в особенности оказывается наиболее показательным, как и симбиоз феноменов «русскости» и «немецкости» в качестве культурного взаимообмена и родства между Германией и Россией. Ведь тогда собственно его, Томаса Манна, писательский опыт оказывается актуальным – а потому имеет огромное значение как для современности, так и для будущего.
«Слово о Чехове»
Своеобразный ответ самого Т. Манна на приведенные выше рассуждения о. долге художника привлекать, а не отпугивать «людей доброй воли» заключен в его работе «Слово о Чехове», написанной за год до смерти и проникнутой тонкой лиричностью, глубокой взволнованностью и грустью 79-летнего человека, предчувствующего скорое расставание с жизнью.
Именно эта статья Т. Манна — одна из двух его последних работ (вместе со «Словом о Шиллере») - символическим образом завершает как серию его «тайных автопортретов», так и серию его «русских» изысканий. Новый предмет для тайного автопортретирования. Антон Павлович Чехов очень импонирует Т. Манну «необычайно трезвым, критическим и скептическим отношением к себе... неудовлетворенностью всем трудом своей жизни, одним словом... его скромностью, чрезвычайно привлекательной, но не внушавшей миру почтения,..» (10, 515).
Больше всего поразило Т. Манна то сомнение в праве на славу, на популярность, которое не раз высказывал Чехов, боявшийся обмануть читателя, так как ему неизвестны ответы на важнейшие вопросы. Сам великий труженик, Т. Манн восхищается «героической работой» Чехова, его неиссякаемым, ежедневным и постоянным трудолюбием. Немецкого писателя поразило в Чехове, что тот проделывал эту работу, «не переставая сомневаться в ее смысле, испытывая постоянные угрызения совести оттого, что ей недостает центральной «общей идеи», что на вопрос: «Что делать?» у него нет ответа, и что этот вопрос он бездумно обходит, описывая одну только неприкрашенную жизнь» (10, 529).
Мало того,— в этом и заключается смысл идентификации своих и чеховских настроений — Т. Манн видит в этих сомнениях Чехова относительно роли художника нечто «вневременное», не связанное исключительно с «тогдашними русскими условиями». И почти переходя на откровенную исповедь, Т. Манн продолжает: «...я хочу сказать, неблагоприятные условия, знаменующие роковой разрыв между правдой и реальной действительностью, существуют всегда; и в наши дни у Чехова есть братья по мукам душевным, которые не рады своей славе... ибо им приходится забавлять гибнущий мир... не давая ему ни капли спасительной истины... они тоже не могут сказать, в чем смысл их работы; они тоже, несмотря ни на что, работают, работают до последнего вздоха» (10, 529).
О ком говорит здесь Т. Манн? Не только о Чехове, но в первую очередь и о самом себе. Тяжелые сомнения в осмысленности собственного труда не раз посещали Т. Манна в последние годы жизни, особенно из-за травли и нападок на его творчество, организованных некоторыми западно-европейскими и американскими литераторами и органами прессы. И если в предыдущих строчках только подразумевается сам автор статьи, солидаризирующийся с предметом своего анализа,, то заканчивается статья уже собственным признанием:
«И, несмотря на все это, продолжаешь работать, выдумываешь
истории, придаешь им правдоподобие и забавляешь нищий
мир...» (10, 540). Автор статьи «Томан Манн и Чехов» Д. Е.Бертельс справедливо отмечает здесь не единственный в публицистике писателя случай идентификации, «отождествления самого себя с анализируемым им писателем»59
«Слово о Чехове» стало одной из самых личным работ Т.Манна. «Должен сказать, - признавался он, - что эти строки я писал с глубокой симпатией. Творчество Чехова очень полюбилось мне» (10, 539). Вместе с Чеховым он хочет надеяться на великое социальное значение искусства «в чаяньи, что правда в веселом обличьи способна воздействовать на души ободряюще и подготовить мир к лучшей, более красивой, более разумно устроенной жизни» (10, 540). Так русская литература, которую Т. Манн полюбил еще в ранней молодости, дарила ему силы и творческие импульсы и на закате его дней.
Заключение
Художественное наследие Манна остаётся в центре мировой литературной жизни. Он классик романа ХХ в., сумевший раздвинуть рамки жанра и насытить его новым социально-философским содержанием. Используя традиционные формы романа, Манн углублял и преображал их. Манн придал повествованию особую гармоническую многослойность, синтезируя авторскую речь и речь персонажей, современность и прошлое, различные пласты действительности, различные формы её восприятия, наконец, конкретность изображения и философскую глубину проблематики. В России Манн становится широко известен уже с 1910 года, когда на русском языке начали издавать его первое собрание сочинений.
Томас Манн ощущал себя сугубо немецким писателем и хотел, чтобы его читатели видели в нем именно представителя немецкой культуры, немецкой литературы, немецких национальных традиций. Немецкая литература подарила ему главные привязанности, вызывала в нем неизменный интерес, и его отношение к традиции, «одновременно любовное и разлагающее», ярче всего проявляется в его статьях и заметках о классической немецкой литературе. Лёссинг, Гёте, Шиллер, Гейне, Шатен, Клейст, Шамиссо, Фонтане, Шторм, Гауптман, Гессе, Келлер, Альтенберг — таков неполный список немецких писателей, которым Т. Манн в разные годы своей жизни посвящал отдельные работы весьма различного плана, объема и значения. Важно отметить, что все эти работы, за очень немногим исключением, посвящены писателям XVIII (Лессинг) и XIX веков, т. е. тех самых веков, той эпохи, которую Т. Манн считал бюргерской по преимуществу.
Не только романы, но и эссеистика Манна во многом автобиографична: в облике великих деятелей культуры он неизменно подчеркивал человеческие качества, которыми обладал сам.Среди писателей XX века, среди своих современников он удостаивал своими статьями и поздравлениями весьма немногих, и эти его обращения всегда были свидетельством духовной близости и личного уважения и контакта. В писателях XX века (Гессе, Гауптман) он подчеркивал родственность их концепций его собственным взглядам, ощущал некое братство с теми представителями литератур на немецком языке, кто подобно ему самому пытался отстоять немецкую культуру от фашистского варварства.