Т. Манн проводит творческий путь Толстого: он шел к такой концепции искусства, по которой оно оказывалось гораздо ближе к разуму, к познанию, к «критике», чем к природе.
Возвращаясь к роману Толстого, Т. Манн подчеркивает, что ранние критики и рецензенты, находившиеся под сильным - впечатлением от первых выпусков «Анны Карениной», даже и не подозревали, что уже тогда, в 1875 году, взгляды Толстого неотвратимо развивались в направлении к неприятию искусства, к его полному отрицанию и что это уже стало серьезной помехой в работе писателя над своим последним шедевром и угрожает его успешному завершению.
Говоря о взглядах Толстого на искусство, Т. Манн подчеркивает: «Встав на этот путь, Толстой пойдет по нему все дальше и дальше, не останавливаясь в своей исступленной последовательности ни. перед чем: не только перед глумлением над культурными ценностями, — у него хватит духу и на это, — но и перед самыми нелепыми и смехотворными утверждениями».
Не может Т. Манн в своей статье не затронуть и тему отношения Толстого к Шекспиру.
Ненависть Толстого к английскому драматургу — это не что иное, как «бунт против вездесущей и всеутверждающей природы, зависть терзающегося нравственными муками страстотерпца к творцу, который не знает ничего, кроме своего творчества, счастлив тем, что живет в этом мире, и взирает на его несовершенства с легкой иронией; не что иное, как бегство от природы к духу (в морально-критическом смысле этого слова), — от наивной непосредственности и морального индифферентизма к нравственной оценке действительности и к проповеди совершенствования».
Т. Манн понимает, что Толстой ненавидел в Шекспире самого себя, ведь, напоминает Манн, и сам он был наделен от природы такой же богатырской жизненной силой, первоначально столь же земной, чисто художнической по своей направленности и поэтому безнравственной, и все его позднейшие мучительно трудные искания добра, истины и справедливости, поиски смысла жизни, учения, указующего путь к спасению души, тоже были лишь аскетической формой проявления этой богатырской силы. Поэтому, констатирует Манн, в его титанических усилиях есть величавая неуклюжесть, которая порой невольно вызывает благоговейную улыбку.
В завершении своей статьи Т. Манн не может не вернуться к теме искусства в творчестве Толстого, который знал, который переболел и так много выстрадал из-за искусства и во имя искусства, что свершил в области искусства такое, о чем мы, подчеркивает Манн, простые смертные, и мечтать не смеем, и, быть может, артистичность натуры Толстого, перевешивавшая в нем все остальное, как раз лучше всего объясняет, почему он не видел, что «желание познать добро никак не может быть доводом в пользу отрицания искусства, ибо этот довод доказывает обратное».
Ведь искусство, резюмирует Т. Манн — самый прекрасный, самый строгий, самый радостный и благой символ извечного, неподвластного рассудку стремления человека к добру, к истине и совершенству, «дыхание мерно катящего свои валы океана эпического искусства не вливало бы в нашу грудь столь радостного ощущения полноты жизни, если бы в этом дыхании не было терпкого и живительного привкуса одухотворенности и устремленности в область божественного».
2.3 Т. Манн о Достоевском
В литературном наследии Т. Манна настолько гармонично и оригинально уживаются друг с другом такие социально-культурологические феномены, как «немецкость» и «русскость», что такой «союз» по праву можно назвать парадоксальным. И эту парадоксальность можно увидеть уже в раннем Т. Манне-публицисте, написавшем свои крамольные «Рассуждения аполитичного» и «Мысли о войне», где он, ссылаясь на идеи и художественные изыскания Ф.М. Достоевского, оправдывает войну 1914-го года против «нечестивцев с востока» и называет ее «священной».
Со временем мировоззрение Т. Манна-публициста изменится. Он отойдет от своих националистических взглядов и станет ярым защитником Веймарской республики. Он будет критиковать философию боготворимых им в годы юности А. Шопенгауэра и Фридриха Ницше, потому что в идеях этих мыслителей увидит зачатки шовинизма в Германии кайзеровской поры и корни немецкого нацизма. Поменяется и его отношение к Ф. Достоевскому. Последнего он будет сопоставлять с Ф. Ницше («Толстой», «Достоевский, но – меру», «Слово о Чехове»). Учение немецкого философа Ф. Ницше, как и его мучительный путь познания, публицист трактовал как развитие болезни. Именно поэтому плодами его философии окажется обыкновенный фашизм в Германии (фигурально Т. Манн ницшевское учение – приравнивая его к болезни – переносил на немецкую почву, дабы изобразить фашизм на немецкой земле как аномалию, или точнее патологию). То же самое можно сказать и об интерпретации личности Ф. Достоевского и его творчества в публицистике писателя.
В 1953 году он снова перечитывает Достоевского: «Я читаю вперемежку Достоевского и Бальзака. Что за дикое величие! Склоняешь голову — как перед „Карамазовыми", так и перед романом „Блеск и нищета куртизанок". При всем различии есть между ними некое родство» которое отделяет эти два чудовища ото всех остальных». Достоевскому Т. Манн посвятил целую статью, В «Истории „Доктора Фаустуса"» Т. Манн рассказывает, что именно потому, что интерес к Достоевскому «решительно возобладал» в период работы над этим романом над «обычно более сильной приязнью к гомеровской мощи Толстого» (9,287),он и согласился написать предисловие к американскому сборнику повестей Достоевского. Это предисловие было опубликовано отдельной статьей под заглавием «Достоевский— но в меру» (Dos-tojewsky — mit Mafien) в 1946 году.
В своей статье «Достоевский, но – в меру» Т. Манн рассуждает:
«Достоевский – великий писатель, который посредством своего художественно-публицистического творчества открыл много темных сторон в психике индивидуума, вскрыл сложные явления человеческой жизни. Однако чрезмерное увлечение произведениями русского классика таит в себе соблазн грехопадения».[23.C.311] Таким образом, Т. Манн ограничивает личность Достоевского как индивида и как писателя ввиду его морально-нравственных и психических проблем пределами человеческой жизни, которую определяет категориями психологии З. Фрейда.
Возможно, Т. Манн слишком очеловечивает фигуру русского классика, чья жизнь и творчество детерминированы низменными инстинктами. Однако он желает внести ясность в отношении творчества как писательского процесса, так и человеческого существа. Через Достоевского и его творения Манн указывает на специфику творческого процесса, в особенности на его психологические аспекты. Через творчество Достоевского публицист взирает на «этот мир», его безумие, которое он хочет понять, а также донести свое разумение на этот счет до читателя. Русский писатель становится у Манна фигурой знаковой, символом времени, как и Ницше. Как и учение немецкого философа, творчество русского прозаика оказывается ключом к разгадке одного из самых страшных явлений в истории человечества – фашизма. Поэтому Т. Манн представляет «анатомию» Достоевского и его художественного наследия. Он никак не умаляет его заслуг как художника, нет, наоборот, возвеличивает его, защищая от кривотолков и извращения идей писателя непосвященными: «Еретические рассуждения Достоевского истинны: это темная сторона жизни, на которую не падают лучи солнца, это истина, которой не смеет пренебрегать никто, кому дорога истина вообще, вся истина, истина о человеке. Мучительные парадоксы, которые “герой” Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны познания» [23.C.314]. Присутствующая же скрытая форма автопортрета в статье Манна наводит на мысль о том, что в каждом индивиде имеется страшная разрушительная сила, с которой он может совладать.
В связи с тем кругом мыслей, который владел Т. Манном при создании образа Леверкюна, находится и трактовка Достоевского как великого и могучего художника, чей гений рожден «святой болезнью», таинственным ощущением «некоей нераскрытой .вины, воспоминанием о некоем преступлении».57 В этой концепции Достоевского всплывают, казалось бы, позабытые реминисценции из сочинений Д. Мережковского. Достоевский, по Манну,—«византийский Христос» (10, 329), Художник, чье «подсознание и даже сознание... было постоянно отягощено тяжким чувством вины, преступности, и чувство это отнюдь не было только ипохондрией» (10, 331). Сама трактовка болезни Достоевского заставляет вспомнить о том, что Т. Манн интересовался в свое время фрейдистскими теориями и именно в духе Фрейда он объясняет происхождение болезни Достоевского. Рассчитанными на привлечение нездорового внимания к Достоевскому могут показаться страницы предисловия, на которых, производятся «розыски» уголовных преступлений, которые мог бы совершить, а, возможно, и совершил русский писатель. Глубина проникновения в сферу преступного, а также масштабность болезненных гениев роднит, по Манну, Достоевского и Ницше. Не делая той принципиальной поправки, которая будет внесена в роман «Доктор Фаустус», Т. Манн повторяет вслед за Ницше рассуждения о болезни, стимулирующей гениальность: «Болезнь!.. Да ведь дело, прежде всего в том, кто болен, кто безумен, кто поражен эпилепсией или разбит параличом — средний дурак, у которого болезнь лишена духовного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского. Во всех случаях болезнь влечет за собой нечто такое, что важнее и плодотворнее для жизни и ее развития, чем засвидетельствованная врачами нормальность» (10, 337).