Рассмотрим несколько произведений Башевиса-Зингера, где внятно звучит
эхо Катастрофы. Вот перед нами Ханка, героиня одноименного рассказа Зингера.
Она чудом выжила в аду немецкой оккупации, пряталась в польской семье. Поначалу повествователю в рассказе, некоему американо-еврейскому писателю (наделенному биографическими чертами самого Башевиса-Зингера), командированному в Южную Америку, в Аргентину кажется, что у него завяжется с Ханкой легкий «курортный» роман. И здесь он сталкивается с проблемой, общей для многих выживших в нацистской Европе евреев, неважно, прятались ли они от немцев, или были в лагерях или гетто. Эти люди, в данном случае Ханка, после пережитого словно принадлежат к особому племени, уже оторванному от своих корней «словно лист от дерева, и никакая сила не прикрепит обратно», то, что на иврите обозначается библейским выражением «на ве-над», то есть скиталец (“Вечным скитальцем будешь ты на земле”, Брейшит, 4:12).
«Я принадлежу к истребленному племени, мы не годимся для секса», – говорит Ханка повествователю, трактуя слово «секс» более широко, как пригодность к полноценной жизни вообще /Зингер, 1993, с.152/. И это не случайная обмолвка героини одного лишь рассказа Зингера, а постоянно повторяющийся в его творчестве мотив. Например, в романе «Враги. История любви» другая героиня, Тамара, также прошедшая Катастрофу, говорит примерно то же: «Я – труп…, никто не может спать с мертвецом» /Зингер, 2001, с.173/.
Герой рассказа Зингера «Голуби», профессор Варшавского университета
Владислав Эйбищюц, еврей, отказался от своей должности в университете, когда польские студенты стали заставлять евреев сидеть в университете на особых скамьях «гетто». У него остались лишь две отрады – его книги и голуби, которых он любил кормить. Однако человек, привыкший жить в мире науки, даже с этим может не справиться: с книг, например, надо сметать пыль, их надо проветривать, а чтобы кормить голубей, надо выходить на улицу, где хозяевами стала хулиганствующая антисемитская польская молодежь.
Эйбищюц, – пишет Башевис-Зингер, – оставил «университет не только из-за студентов – антисемитов, но также из-за студентов-евреев, которые были коммунистами и использовали нападки на других евреев для своей пропаганды» /там же, с. 66/. Этот мотив еврейской разобщенности, желание ставить свои идеологические убеждения выше общенациональных еврейских интересов, проходит красной нитью через многие произведения Башевиса-Зингера. И писатель неизменно пишет об этом с болью и осуждением. Вот так называемые «бегуны» из рассказа «Бегущие в никуда». Они бежали от Гитлера после того, как по варшавскому радио объявили, что все евреи должны перейти через Пражский мост в ту часть Польши, которая осталась за Сталиным. «Варшаву бомбили, дома лежали в руинах, убитые валялись прямо на улицах» /Зингер, 2005, с. 119/. И вот как в этой обстановке предстоящего всеобщего краха Зингер описывает поведение евреев:
«Троцкисты ненавидели сталинистов, сталинисты – троцкистов. Во время публичных дебатов они обзывали друг друга фашистами, врагами народа, провокаторами, империалистами. Угрожали друг другу, что когда массы, наконец, поднимутся, все предатели будут висеть на фонарях. Сталинисты повесят троцкистов, троцкисты – сталинистов, и те и другие – общих врагов: правых сионистов «Поалей Цион», левых сионистов «Поалей Цион», просто сионистов, и, конечно, всех религиозных евреев… Откуда они возьмут в Варшаве столько фонарей?» /там же, с. 122/.
Поистине, история ничему не учит евреев: «Почему был разрушен [Второй] Храм? Из-за беспричинной ненависти евреев друг к другу» (из Талмуда). Возможно, этот вывод еврейских мудрецов не давал покоя Башевису-Зингеру, который связывал его с Катастрофой, постигшей его народ уже не в 1-м, а в 20-м веке.
И. Башевис-Зингер имел обыкновение работать ранним утром. Днем он обычно прогуливался по Бродвею, кормя на улице голубей. Мотив кормления птиц постоянно возникает в произведениях Зингера. Таковы, например, его рассказы «Голуби», «Чемодан». Однако в карманах у Зингера были не только пакетики с крошками для птиц. Его карманы были набиты наличными долларами на случай, если придется срочно бежать из Нью-Йорка. У Норманна Грина, одного из исследователей жизни и творчества Зингера, мы читаем: «Он полагал, что это может случиться снова» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int\1998/04/cov_si_28int.html/.
Из прозы Башевиса-Зингера недвусмысленно следует, что психология жертв нацизма – это система взглядов целого поколения, чудом спасшегося от гибели. Главный герой романа «Враги. История любви», прятался всю войну на сеновале в польской деревне и не имел непосредственных контактов с фашистами. В начале романа он живет уже в Америке, но не может избавиться от воспоминаний о войне:
«Герман понимал, что находится в Бруклине, но тем не менее явственно слышал крики нацистов. Они тыкали штыками, пытаясь вспугнуть его, а он забивался все глубже и глубже в сено. Лезвие штыка касалось его головы» / Зингер, 2001, с.7/.
И через несколько страниц снова: «Стоя перед зеркалом, он вновь погрузился в фантазии. Нацисты снова приходят к власти и оккупируют Нью-Йорк. Герман прячется в ванной комнате … Он мог бы купить револьвер, а может быть, даже пулемет. И если бы нацисты обнаружили тайник и пришли арестовать его, он встретил бы их градом пуль, оставив одну для себя» /там же, с.15–16/.
Вопросы, которые Зингер задавал сам себе и которые ставил на обсуждение средствами своего литературного творчества, были типичны для еврея-беженца его поколения: «Как это могло случиться? Было ли случившееся по воле Бога, а если нет, то почему Он допустил это? Является ли зло, которое мы причиняем своим близким, порождением нашей собственной воли или это навязано нам случаем?» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int\1998/04/cov_si_28int.html/.
Библейский рассказ о жертвоприношении Авраама (в еврейской традиции его принято называть akeda – «связывание Ицхака») «обычно рассматривается как высшее испытание веры, как пересечение Божьей воли и беспрекословного человеческого подчинения. (Однако) В литературе о Холокосте тема akeda интерпретируется как отсутствие Божественного вмешательства в судьбу людей, которые скоро будут принесены в жертву» /Дэвис, 2005, см. www.berkovich-zametki.com/.
Сам же Башевис-Зингер с полной откровенностью отвечал на эти вопросы:
«Я верю в добрую волю мужчин и женщин. Я также полагаю, что есть добрая воля у животных. Я также верю в судьбу. Бог стоит за всем. Подобно отцу, который видит, что его дети делают много глупых вещей, Он сердится на них, Он наказывает их. В то же время они – Его дети. Я думаю, что можно восхищаться Богом, Его мудростью, и в то же самое время возражать против Его нейтралитета. Большие религиозные лидеры были также по-своему протестантами. Вся человеческая жизнь – один большой Холокост. Это не только еврейская история. Мы сами не выполняли
наши обещания. Мы не действовали согласно нашему выбору, даже если мы выбирали правильный путь» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int\1998/04/cov_si_28int.html /
2.3. «Я также полагаю, что есть добрая воля у животных»
Исаак Зингер не писал о Катастрофе непосредственно, ведь «ни одно литературное описание не в состоянии достоверно отобразить весь ужас Холокоста» /Дэвис, 2005, см. www.berkovich-zametki.com/. Тем не менее не будет преувеличением сказать, что тема Катастрофы является сквозной темой его творчества. В распоряжении писателя словно была многогранная призма, через которую он смотрел на мир. Он вспоминал детство и свои детские опыты с ловлей мух. Он помещал мух в спичечный коробок, подавал туда капли воды и крошки сахара для питания «пленных». Затем он подумал о том, что совершал «ужасные преступления против этих существ только потому, что я был больше, чем они, более силен, и более ловок» /Patterson, цит. по www.powerfulbook.com\singer.html После этого мальчик Зингер стал молиться о прощении и дал «святую присягу никогда больше не мучить мух» /там же/.
Размышления писателя о страдании животных имели обобщающий характер, включали всех людей, всех животных, все страны, все возможные случаи. Опыты с ловлей мух появляются в его автобиографическом романе «Шоша». Героиня романа говорит ему: «Ты стоял на балконе и поймал муху». Рассказчик просит не напоминать ему об этом. Когда героиня спрашивает его почему, он отвечает ей: «Мы поступаем с Божьими творениями так же, как нацисты поступают с нами» /Зингер, 1991, с.336/.
Другое раннее воспоминание Зингера было связано с варшавским рынком, куда он с матерью ходил за покупками. На этом рынке он видел кур, уток, гусей, которые через некоторое время погибнут под ножом человека. Сцены ощипывания и убийства этих птиц оставили глубокое впечатление в душе мальчика, которое позже вылилось в описание скотобойни в романе «Семейство Мускат».
Когда Зингер плыл в Америку, он пришел в ресторан корабля, сел за отдельный столик и подумал о шансе, который был предоставлен ему для принятия решения, над которым он размышлял так долго. Когда к нему подошел официант, чтобы принять заказ, Зингер сказал ему: «Я очень сожалею, но я – вегетарианец». Зингер объяснил, что его вегетарианство основывается не на какой-либо религии, а на убеждении, что никто не имеет права отнимать жизнь у другого существа /Patterson, цит. по www.powerfulbook.com\singer.html /.
Однако не все исследователи считают эту историю правдоподобной. Так Джанет Хадда, профессор Калифорнийского университета пишет: «Обращение к вегетарианству случилось для Башевиса относительно поздно: ему было почти шестьдесят лет. Поэтому маловероятно, что решение пришло из чувства сострадания к животным, несмотря на утверждение самого Башевиса… Более вероятно, что его решение не есть плоть было связано с чувствами пост-Холокоста, протестом против человеческой жестокости, неправильного употребления силы и игнорирования жизни. В то же время… оно вошло в его жизнь и стало светской версией кашрута, еврейских диетических законов» /Hadda, с.142/.