В конце посмертно изданного романа Башевиса-Зингера «Тени над Гудзоном» главный герой романа пишет письмо, в котором он связывает охоту на животных с зачатками фашизма.
В рассказе «Кровь» говорится о женщине Рише, управлявшей имением своего пожилого мужа Фалика. Для забоя скота она нанимает резника Реувена, и это приводит ее к неверности мужу. Так Зингер подводит читателя к мысли, что где льется кровь животных – там и блуд.
В большинстве романов и рассказов Зингера их главные герои или вегетарианцы, или люди, которые становятся вегетарианцами по мере своих раздумий о Холокосте, что вполне согласуется с вышеприведенным мнением Дж. Хадда.
Главный герой романа «Враги. История любви» Герман Бродер в войну потерял семью, но спасся сам – польская крестьянка Ядвига прятала его от немцев. Теперь Герман живет в Нью-Йорке, на его руках Ядвига, но он также встречается с любимой женщиной Машей, тоже беженкой из Европы. Когда Герман и Маша посещают нью-йоркский зоопарк, он воспринимает это учреждение культуры как гнетущую тюрьму. Глаза льва «выражали отчаяние тех, кому не позволено ни жить, ни умереть», а волк «носился взад и вперед, кружась в собственном безумии» /Зингер, 2001, с.70/. Тема эта не нова, но в отличие от поэтов прошлого, Ш. Бодлера с его «Зверинцем» в «Цветах зла», или Р.М. Рильке с его знаменитым стихотворением «Пантера», у Башевиса-Зингера неволя жителя зоопарка ассоциируется именно с судьбой жертв Холокоста. Его Герман сравнивает зоопарк с концентрационным лагерем: «Воздух здесь был полон тоски… Подобно евреям, животные были согнаны сюда со всех концов света, приговоренные к изоляции и тоске» /там же/. Кроме участия по отношению к животным, мы, читатели второй половины 20 – начала 21 веков, различаем здесь также восприятие искалеченного сознания нацистских жертв, видящих во всем, даже казалось бы обыденном, угрозу себе и другим.
Призрак будущей грозы, предвестник Катастрофы, присутствует и в уже помянутом рассказе Зингера «Голуби». Герой любит своих птиц и оставляет клетки голубятни открытыми, чтобы голуби могли свободно летать. Он говорит служанке, что кормление голубей означает для него очень много. Он сравнивает заботу о птицах с богослужением: «Бог не жаждет похвал, а голуби каждый день с восхода солнца ждут, чтобы их накормили, и нет лучшего способа послужить Творцу, чем быть добрым к Его созданиям» /Зингер, 1993, с. 65/.
Однажды Зингер, обедая в кафетерии на Двадцать Третьей Стрит в Нью-Йорке и одновременно читая новости в газете, подумал, о том, что бы он сделал, если бы имел полную власть: «Я бы отомстил за Дахау. Я бы отдал Судеты чехам. Я бы основал еврейское государство в Иерусалиме. Я бы запретил навсегда поедание мяса и рыбы и не разрешал охоту на животных» (Patterson, цит. по www.powerfulbook.com\singer.html).
Здесь мы должны дать маленькое пояснение. Хотя в топографическом смысле слов понятия Эрец Исраэль, Иерусалим и Храм являются концентрическими элементами, входящими друг в друга, в еврейской традиции эти понятия едины. Все, что относится к одному из этих трех элементов, может быть отнесено и к остальным двум. Например, слово “Сион” может обозначать любое из этих трех понятий. В христианской традиции эти три понятия разделены. Сын и внук раввина Башевис-Зингер несомненно употребил слово “Иерусалим” в традиционном еврейском, а не в географическом понимании.
В предисловии к книге о вегетарианстве Зингер написал: «Пока люди убивают животных, не будет никакого мира. Есть только один небольшой шаг от убийства животных к созданию газовых камер а-ля Гитлер и концентрационных лагерей а-ля Сталин… Не будет никакого правосудия, пока человек будет стоять с ножом или другим оружием и уничтожать тех, кто слабее, чем он» /там же/.
Когда в 1978 году, после того, как было объявлено, что ему присудили Нобелевскую премию по литературе, репортеры пришли к Зингеру домой взять интервью, писатель рассказал им о своих попугаях: «Я очень люблю животных, и чувствую, что от них мы можем многому научиться, потому что они ближе к тайнам мирозданья, чем мы» /там же/.
2.4. «Ивритские» параллели
«Ивритские» параллели в произведениях Башевиса Зингера очевидны, и в этой главе мы будем говорить о сходстве зингеровских произведений с рассказами ивритоязычных писателей начала 20 века, взять хотя бы его рассказ «Гимпл-дурень», имеющий много общего с рассказом «Овадья-увечный» другого нобелевского лауреата Шмуэля Йосефа Агнона. Однако, оставаясь в рамках заданной темы, мы проанализируем другую параллель – рассказ Гершона Шофмана «В осаде и в неволе» (1922) и рассказ Башевиса-Зингера «Кафетерий», написанный вскоре после Второй мировой войны.
Но сначала – основания для сравнительного анализа. Оба рассказа описывают ситуацию после войны: рассказ Шофмана – после Первой мировой войны, рассказ Зингера – после Второй мировой. Действия обоих рассказов разворачиваются в конкретных урбанистических пространствах: в Вене и Нью-Йорке, соответственно. Внутри этих городов выделены весьма ограниченные зоны преимущественного развития сюжетов. В обоих рассказах герои принадлежат к интеллектуальной еврейской среде выходцев из Восточной Европы, это преимущественно писатели и другие деятели культуры, проводящие досуг в кафе. Пребывание в кафе зачастую сочетается у них с устройством своих дел, некоторые из которых сомнительны в моральном отношении. Главных героинь в обоих рассказах зовут Эстер.
У Шофмана Эстер – веселая и красивая шестнадцатилетняя девушка, приехавшая в Вену из польского городка к старшему брату-художнику, который, не выдержав напряжения военного времени, оказался в психиатрической больнице. (Забегая вперед, заметим, что мотив психического перенапряжения и сумасшествия важен и в рассказе Башевиса-Зингера.) «Вся компания тут же влюбилась в нее с первого взгляда…Они наперегонки пытались услужить ей: искали квартиру, помогали деньгами, бегали с поручениями. Они беспокоились о ней больше, чем о себе. Выпрашивали ссуды, о! – никогда еще они не ценили так высоко деньги, как теперь!» /Шофман, 2003, с.340/.
О героине рассказа Зингера – тоже Эстер – читаем: «Ей, похоже, было чуть
за тридцать. Невысокая, худенькая, личико совсем детское, каштановые волосы собраны в пучок, маленький носик и ямочки на щеках…. Все мужчины так и липли к ней, не позволяли платить, галантно подносили кофе и пирожки с сыром, слушали ее болтовню и шутки. Из всех опустошающих передряг она вышла такой же веселой и беспечной, какой, верно, была до них» /Зингер, 2005, с.268/. Казалось бы, можно назвать Эстер Зингера, как она обрисована в начале рассказа, повзрослевшей, но внешне, на первый поверхностный взгляд, не слишком изменившейся Эстер Шофмана. Развитие сюжета покажет, насколько неверно это впечатление.
У Шофмана поведение персонажей в годы Первой мировой войны показано с большой долей скепсиса. Да и сам их взгляд на события не свидетельствует о глубине постижения происходящего: «Ты спешишь в кафе. Утренние газеты сообщают о целых городах, которые артиллерия с двух сторон – с нашей и с вражеской – разрушила до основания, не оставила камня на камне. Да, да! Все разрушить, сокрушить старые крепости, проклятые стены, в которых нет ни одного камня чистого, уничтожить и развеять все города и их мерзких, преступных жителей, низвергнуть все, сжечь дотла, дотла!» /Шофман, 2003, с.345/.
Не лучшим было поведение людей и во время Второй мировой войны, если верить словам Эстер, героини Зингера: «Вы даже представить не можете, что сделала война с людьми, как они стали себя вести. Всякий стыд потеряли!.. Люди стали хуже скотины» /Зингер, 2005, с. 271/.
Однако война в каждом рассказе заканчивается, и авторы сосредотачивают свое внимание уже на поведении героев в послевоенный период. Шофман показывает, как с приходом победителей в Вену стало проявляться общее падение нравов. Однако с точки зрения уклада жизни героев мало что меняется, все идет в том же направлении, сюжетные линии лишь достигают своего естественного предельного состояния. Эстер Шофмана, по выражению автора, «пала», выпала из своего бывшего окружения и потому больше не появляется на страницах рассказа. Положение других героев стабилизируется – поэт Давид Голь выходит из тюрьмы на свободу, идишистский писатель Меир Зильпер возвращается из трудового лагеря и воссоединяется с семьей, иерусалимский писатель Шломо Пик снова появляется в Вене, художник Мандо, брат Эстер, остается в лечебнице, и, кажется, надолго. Стабилизация здесь означает застой, эти люди, герои рассказа Шофмана, по существу, остались теми же, довоенными, “они ничего не забыли, и ничему не научились ”.
Достигает своего предельного состояния и Эстер Зингера, однако – оно совсем другого рода. Послевоенная обстановка в Нью-Йорке предстает не лучшей, чем в Вене. «Большинство людей здесь просто невыносимы, не знаешь, как от них отвязаться. Уж как страдали в России, но даже там я не встречала столько маньяков, как в Нью-Йорке. Живу я просто в сумасшедшем доме. Соседи – лунатики. Обвиняют друг друга во всех смертных грехах. … В России тебя донимали вши, здесь ты погружен в безумие» /Зингер, 2005, с.271/.
Хотя выше приведенная цитата может быть интерпретирована, как доказательство нашего прежнего тезиса о необратимом и полном изменении внутреннего мира людей, переживших Катастрофу, мы не поддадимся здесь логическому соблазну. Эстер Зингера представляется нам совершенно уникальной личностью: да, она пережила Холокост, но вышла из испытания, полностью сохранив свое умение ориентироваться в ситуациях, самообладание и самою себя – прекрасную внешне и духовно женщину. Если бы мы, на примере Эстер Зингера, попытались подтвердить свой прежний тезис о душевной неполноценности и надломленности людей, прошедших Катастрофу, то потерпели бы фиаско при анализе последних страниц рассказа. В самом деле, чего ожидать от сломленного, искалеченного насилием человека? Конечно, сумасшествия. Однако в словах Эстер нам видится справедливая уничтожающая критика еврейского общества Америки послевоенного времени, та критика, которую в более поздние годы успешно продолжил другой американо-еврейский, но англоязычный писатель Филип Рот, который «рассматривал своим жестким и честным взглядом поведение евреев 40–50-х годов» /Дэвис, 2004, с. 163/. Доказательством адекватности поведения Эстер может служить, например, такой ее диалог с рассказчиком: