– Сюда приходят жуткие зануды. Большинство из них вдобавок полоумные. Одному приспичило прочесть мне поэму страниц на сорок. Я чуть в обморок не упала.
– А ведь я вам еще ничего не читал.
– Да, мне говорили, что вы умеете себя вести.
– Нет так нет. Давайте пить кофе. /Зингер, 2005, с. 271/.
Да, здоровье Эстер, действительно, подорвано из-за нечеловеческих условий, в которых она оказалась в трудовом лагере в Казахстане во время войны, ее нервы обнажены, однако несмотря ни на что, она воспринимает себя вполне адекватно и даже чуть со стороны, что характерно для душевно здоровых людей.
Лично для меня Эстер является прекрасным женским образом, столь разительно непохожим на другие персонажи Зингера, непривлекательные, в первую очередь, внешне – слишком толстые или тонкие, слишком маленькие или, наоборот, слишком высокие (перечень непривлекательных внешних черт, даже уродств, можно продолжить), но еще более некрасивые внутренне. Я ставлю Эстер Зингера рядом с выдающимися женскими образами, которыми так славна русская литература, в их pro-достоевском, contra-толстовском варианте /см. Бродский, с. 52–56/. Мы вполне можем сравнить героиню Башевиса-Зингера с трагическими, но благородными героинями Достоевского, например, с Кроткой, так не похожими, к примеру, на увлекающуюся, но практичную Наташу Ростову. Непрактичность героини Башевиса-Зингера – это не результат сломленной ужасами войны психики, а следствие ее высокого духа, заставляющего бренное тело преодолевать соблазны жизни, если они не вполне чисты.
Наше обращение к Достоевскому в связи с творчеством Башевиса-Зингера не случайно. Хотя Зоя Копельман выделяет слова Башевиса о том, что сам он «обязан Достоевскому открытием «сатанинских черт в человеке, который отнюдь не является патологическим злодеем», однако она же двумя абзацами ниже пишет: «Удивителен талант Башевиса-Зингера в создании женских образов. Они у него делятся на тех, кто писан глазами мужского повествователя, и тех, кто является рассказчицами. Во втором случае женский голос и взгляд творят художественный мир произведения» /Копельман. цит. по http://rjews/net/zoya-kopelman/articles/bashevis-zinger.html/. Сам Башевис так охарактеризовал метод своего письма: «Сплав факта и образа, объективного документирования и субъективного воображения создает хронику внешнюю и хронику психологическую». Этот сплав «нередко прорывает границы земной реальности и сводит изолированные миры, такие как прошлое и настоящее или мир живых и мир умерших. Мистика наделяет повседневность иным смыслом» /Копельман, там же/. Говорится это о других рассказах Зингера, но так подходит к нашему!
Теперь сопоставим мотивы двух рассматриваемых нами еврейских произведений с целью обнаружить сходство и различия между ними. До сих пор при разборе рассказа Шофмана мы пользовались наметками Х. Герциг, использовавшей в свою очередь наработки Н. Говрин. Далее при анализе этих произведений мы впрямую воспользуемся исследовательской схемой Х.Герциг /Герциг, с. 108–129/.
| Мотив | Шофман. «В осаде и в неволе» | Зингер. «Кафетерий» |
| Мотив еды Мотив охоты Мотив вещей Образ рассказчика Основной организующий принцип рассказа | Тема еды здесь ассоциируется с алчностью, жадностью, инстинктом самосохранения. Два раза показаны сцены в благотворительной кухне. После войны победители ведут венских девушек в ресторан. Мотив еды приобретает смысл борьбы за существование. Этот мотив существен для всех классов, полов, в дни мира и войны. Исключение – художник Мандо, находящийся в психиатрической лечебнице и погруженный в свое творчество. Охота как нормальная модель человеческих отношений. Сначала венские девушки – легкая добыча иностранных военных. Затем сами девушки становятся «очаровательными зверьками с крепкими зубками». Любой человек может стать и охотником, и добычей. Человеческие отношения определяются материальными интересами. Сначала Эстер ходит в старой шляпке. Чтобы получить новые вещи, она готова удовлетворять интересы мужчин к себе. И любовь здесь становится товаром. Сосновая ветка Эстер в начале рассказа к его концу ничего не стоит. Даже бескорыстный художник Мандо представляет свой художественный объект сапожной колодкой, вынимаемой из ботинка. Повествователь Шофмана постоянно меняет свои позиции от внешней бесстрастной позиции с точки зрения абсолютного знания к субъективной позиции внутрь изображаемого мира. При этом в обоих случаях автор не скрывает отношения к объекту описания, хотя вторая позиция повествователя требует от него большего личностного выражения. Идейное обобщение, являющееся главным организующим принципом, выступает как за персонажами, так и за рассматриваемыми ситуациями с целью показа основного критического посыла и иронии, а также с целью еще одного подтверждения основного мотива господства и подчинения, движущего сюжетом. | Мотив еды постоянно присутствует в тексте рассказа, но совершенно в другом аспекте. Посетители кафе – в основном люди достаточно состоятельные. Кафе для них не место насыщения, а место делового общения, встреч, а также и место собственных раздумий. Повествователь говорит о себе: «У меня осталась привычка есть в кафетериях. Там можно побыть наедине с собой… самому выбрать у прилавка любимые блюда… Меня знали в местных ресторанах и вегетарианских столовых» /Зингер, 2005, с. 266/. Здесь автор переносит на повествователя свое «альтер эго» вегетарианца. Часть посетителей кафе обделывает здесь свои дела: «Их не интересовала ни литература, ни журналистика – только бизнес» /там же, с. 273/. Мотив голода и жадности всплывает в кафе только в связи с воспоминаниями об СССР или гетто. «За миску так называемого супа…приходилось продавать душу» /там же/. «У него была лавка в Аушвице… Он запрятал весь товар в соломенную подстилку, на которой спал. Когда картофелина, когда кусочек сала…» /там же/. Мотив «охоты» постоянно присутствует в содержании рассказа. Этот мотив сосредотачивается главным образом на главной героине рассказа, единственном персонаже – женщине. «Все мужчины так и липли к ней» /с. 269/. «Здесь, в Нью-Йорке за ней тоже начал ухаживать один беженец, когда-то бывший в Германии контрабандистом, а сейчас разбогатевший на переплетном деле» /там же/. «Они просто гонялись за мной» /с. 271/. Адвокат Эстер также пытается воспользоваться ее бедственным положением, «пытался приставать» /с. 275/. Мотив вещей и материальных отношений занимает в рассказе важное место. Это и дельцы – посетители кафе, и окружение Эстер. Адвокат Эстер пытается убедить ее продать свою физическую немощь за немецкие репарации. «Увы, это и в самом деле правда, но как вы ее докажете?.. Разумеется, двадцать процентов денег идут ему, а то и больше. Ума не приложу, зачем ему столько денег. Уже за семьдесят, старый холостяк… Но как мне сыграть слабоумие, когда я и в самом деле плоха?.. Да и не люблю надувательство» / с. 274-275/. Рассказчик Зингера, как и повествователь Шофмана, перемежает свои позиции. Иногда он – внешний наблюдатель, чаще всего тогда, когда рассказывается не о главной героине. Если рассказчик говорит об Эстер или о своих собственных делах, он так же, как у Шофмана, занимает более личностную позицию из-за своих симпатий к героине, но, в отличие от других героев рассказа, вполне бескорыстных симпатий. Образы людей и показ ситуаций в рассказе, подчинены его основному замыслу – представлению судьбы главной героини и главной философской идее, совпадающей с хасидскими представлениями о возможности «увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура» /там же, с. 280-281/. |
Эстер Зингера сообщает, что видела Гитлера в Нью-Йорке живым. Сначала ее слушатель – рассказчик – полагает, что Эстер безумна. Он даже хотел сменить номер своего телефона, чтобы Эстер не могла ему больше звонить. Однако позже с ним самим случилось необычное: он увидел, как по Бродвею идет человек, о котором он читал некролог. «Не могут же трупы разгуливать по Бродвею», – подумал тот, кто ни в коем случае не считает себя неадекватным /Зингер, 2005, с. 280/. Это происшествие побудило его поразмыслить о рассказе Эстер. «Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время – лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность – лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее? Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура. Эстер удалось заметить проблеск за непроницаемой завесой. Я пожалел, что не расспросил ее более подробно» /там же, с. 280-281/.
В этом абзаце Исаак Башевис Зингер полностью проявляет себя как еврейский писатель, почва которого хасидизм и традиция, быт и мироощущение, а также
фольклор польских евреев – хасидов; это и есть тот уничтоженный нацистами мир, которого сегодня больше нет.
Подводя итог сравнению рассказов Шофмана и Зингера, а также итог мировосприятию их героев, можно отметить определенный фатализм ситуаций, в которые попадают герои обоих рассказов. Из этого можно было бы сделать вывод об универсальности положения евреев и после Первой мировой войны, и после Второй мировой, а также – об универсальности Катастрофы как события и понятия в целом. Однако герои Зингера ощущают себя и мир иначе, чем герои Шофмана. Мы уже отметили “ненаучаемость” героев Шотмана.