- Да что такое, в самом деле? Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
- Убирайтесь из квартиры, - задушевно шепнул Филипп Филиппович.”
С появлением Шарикова в квартире профессора начинается разруха, она принимает катастрофические размеры, и вместо того, чтобы заниматься делом, оперировать, Преображенский вынужден принимать Швондера, выслушивать угрозы, обороняться, писать бесчисленные бумаги, чтобы узаконить существование Полиграфа Полиграфовича. Нарушена жизнь всего дома, “народ целый день ломится”, чтобы посмотреть “говорящую собачку”. У людей нет другого дела, но ведь без своего дела нет и жизни. Эта мысль автора очень важна. Революционеры-большевики только тем и занимаются, что делают не своё дело: руководят, не умея руководить, разрушают то, что не ими создано, всё переделывают, перестраивают.
Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер. “Преображение” закончено, совершилось полное превращение доброго и умного Шарика в злобного Полиграфа Полиграфовича. Вооружённый револьвером Шариков опасен, он выступает яркой иллюстрацией знаменитого высказывания Николо Макиавелли: “Все вооружённые пророки победили, а безоружные погибли”. Вполне очевидно понимание Булгаковым безысходности сложившегося в России положения. Действительно, террор и сила большевиков обеспечили им крепкие позиции, и только в фантастическом мире Булгакова оказалось возможно обезоружить Шарикова и путём сложной хирургической операции возвратить его в прежнее состояние, вернуть к жизни собаку, ненавидящую лишь котов и дворников, а не весь мир. В реальности разоружить большевиков уже не мог никто. Опасность в лице Шарикова, грядущая машина “по очистке” оказалась пророчеством Булгакова, писатель как бы предсказал кровавые чистки 30-ых годов уже среди самих коммунистов, когда одни швондеры карали других, менее удачливых. Шариковы опасны не только для преображенских, но, как показало время, и для “своих”: для швондеров, пеструхиных…
И Шариков, и Швондер – люди искусственно выведенные, только разными путями. Операция по пересадке гипофиза в течение недели “очеловечила” собаку, “операция” по “очеловечиванию” Швондера длилась дольше, но результат в сущности один. Эти “люди” имеют лишь внешние человеческие признаки, недостаточные для того, чтобы определение “человек” было к ним приложено. Миллионам швондеров внушили: чтобы стать “новым человеком”, хозяином жизни, ненужно много трудиться и прилагать какие-либо особенные усилия, достаточно того, что ты “пролетарий” – а значит, имеешь право быть “хозяином жизни”. Именно безграмотные Шариковы оказались идеально приспособлены для жизни, именно они формируют новое чиновничество, становятся послушными винтиками административного механизма, осуществляют власть.
Условность решения, вполне возможного в жанре художественной фантастике, отнюдь не гарантирована в действительности от тяжелейших последствий других массовых экспериментов, которые осуществлялись в реальной общественной практике. Булгаков поставил под сомнение одну из главных официальных идей того времени, основанную на фетише “пролетарского происхождения” и послужившую основанием для нового раскола общества по социальному типу.
Обнаружив в обществе “феномен Шарикова”, Булгаков угадал наиболее массовую низовую фигуру, адекватную старому пушкинскому понятию “черни”, которая была необходима сталинской бюрократии для осуществления её власти над всеми без исключения социальными группами, слоями и классами нового государства. Без Шарикова и ему подобных в России были бы невозможны под вывеской “социализма” массовые раскулачивания, организованные доносы, бессудные расстрелы, истязания людей по лагерям и тюрьмам, что требовало огромного исполнительного аппарата, состоящего из полулюдей с “собачьим сердцем”. И нет ничего удивительного, что жёсткая художественная анатомия этого весьма реального, хотя, может быть, не вполне развернувшегося в 20-е годы социального типа, предложенная Булгаковым в его фантастической повести, оказалась совершенно не по нутру для высших начальников Шарикова.
В работе “На пиру богов”, вышедшей в Киеве в 1918 году, философ, богослов и публицист С.Н.Булгаков заметил: “Признаюсь вам, что “товарищи” кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особою разновидностью дарвиновских обезьян – homo socialisticus”.
Обратное превращение произошло – “высшее существо, важный пёсий благодетель, сидел в кресле, а пёс Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана… и мысли в голове у пса текли складные и тёплые.
“Так свезло мне, так свезло, - думал он, задрёмывая, - просто неописуемо свезло”.
“Свезло” не только Шарику, но как жаль, что только в фантастическом мире Булгакова, а не в реальной жизни России.
Преображенский как “преобразователь природы”
Прототипом профессора Преображенского послужил дядя Булгакова, брат его матери Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог. Обстановка его квартиры по адресу: Пречистенка, 24 (или чистый переулок, 1) в деталях совпадает с описанием квартиры профессора. Сохранилась колоритная характеристика Н.М.Покровского в воспоминаниях первой жены писателя Т.Н.Лаппа: “Я как начала читать “Собачье сердце”, сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Николай Михайлович долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами, отличался непокладистым вспыльчивым характером”. Об этом же упоминает в своей книге вторая жена писателя Л.Е.Белозерская-Булгакова: “Учёный в повести “Собачье сердце” – профессор-хирург Филипп Филиппович Преображенский, прообразом которому послужил дядя М.А. – Николай Михайлович Покровский, родной брат матери писателя, Варвары Михайловны, так трогательно названный Светлой королевой в романе Белая гвардия. Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог, в прошлом ассистент знаменитого профессора В.Ф.Снегирёва, жил на углу Пречистенки и Обухова переулка, за несколько домов от нашей голубятни.”
Профессора Филиппа Филипповича Преображенского мы видим глазами Шарика: “Дверь через улицу в ярко освещённом магазине хлопнула, и из неё показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже вернее всего – господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят <…> А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза – значительная вещь! Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится <…>
Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет…”
“Загадочный господин” поражает Шарика всем: “Вот это личность! <…> Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец – ни звука, ни движения!” Кажется, ничто не может вывести из равновесия профессора, только, когда он узнает, что в третью квартиру поселили “четыре штуки” жилтоварищей, “глаза его округлились, и усы встали дыбом <…>
- Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире!” – с ужасом восклицает он.
А в квартире, как и в доме, а впрочем и во всей стране, началась разруха.
Знаменитый монолог Филиппа Филипповича о разрухе: “Это – мираж, дым, фикция! Что такое это ваша “разруха”? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза, и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!”
Единственным лекарством против разрухи Преображенский (а с ним и Булгаков) признаёт обеспечение порядка, когда каждый может заниматься своим делом: “Городовой! Это и только это! И совершенно не важно, будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан… Я вам скажу… что ничего не изменится в нашем доме, до тех пор, пока не усмирите этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!”
Профессор – труженик, и хотя он живёт в семи комнатах, что кажется жилтоварищам неописуемой роскошью, назначение каждой рационально, и по мнению писателя, так и должён жить нормальный человек: спать в спальне, обедать - в столовой, а оперировать – в операционной. Сознание “новых” людей не сформировано культурой человеческих потребностей, культуры быта. Главное для них – всё поделить, нанести кирпича, поставить перегородки, убрать ковры и цветы с лестницы, т.е. изменить мир по-своему, по-пролетарски. Первая встреча с “четырьмя штуками” жилтоварищей закончилась победой Филиппа Филипповича, профессор торжествует. Работница, пол которой не смог определить Преображенский, хочет как-то оправдать цель визита и предлагает профессору “несколько журналов в пользу детей Франции.
- Нет, не возьму, - коротко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.