Смекни!
smekni.com

Режимы, которые мы выбираем (От издателей) (стр. 43 из 58)

если к какому-то деянию не применима ни одна статья кодекса и оно поэтому не может считаться преступным, суды имеют право выносить обвинитель­ный приговор, если это деяние так или иначе похоже на то, которое было некогда сочтено преступным.

Эта репрессивность на основе закона — не глав­ный аспект террора как явления. Начиная с 1934 года, в советском Уголовном кодексе фигурировали статьи, ныне, возможно, отмененные: они давали тайной по­лиции или министерству внутренних дел (что одно и то же) право арестовывать «социально опасных» и «контрреволюционеров», приговаривая их к долгим срокам пребывания в концлагере, причем не подле­жащий обжалованию приговор мог быть вынесен и в отсутствие обвиняемого, и в отсутствие защитника.

Вторым, еще более устрашающим аспектом терро­ра были административные суды. Юридический доку­мент 1937 года в случае контрреволюционной дея­тельности предусматривает вынесение обвинительного приговора по сокращенной судебной процедуре: все должно быть завершено в несколько дней, без предо­ставления подсудимому каких бы то ни было возмож­ностей защиты и права на обжалование приговора. Однако даже такое законодательство еще не могло неизбежно привести к сталинскому террору.

Третий вид террора, отличный от двух первых,— депортация целых народов. Во избежание обвинений в пристрастности я зачитаю вам несколько строк из доклада Хрущева о феномене перемещения народов:

«...Уже в конце 1943 года, когда на фронтах Вели­кой Отечественной войны определился прочный пере­лом в ходе войны в пользу Советского Союза, было принято и осуществлено решение о выселении с зани­маемой территории всех карачаевцев. В этот же пе­риод, в конце декабря 1943 года, точно такая же участь постигла все население Калмыцкой автоном­ной республики. В марте 1944 года выселены были со своих родных мест все чеченцы и ингуши, а Чечено-Ингушская автономная республика ликвидирована. В апреле 1944 года с территории Кабардино-Балкар­ской автономной республики выселены были в отда­ленные места все балкарцы, а сама республика пере­именована в Кабардинскую автономную республику. Украинцы избежали этой участи потому, что их слиш­ком много и некуда было выслать. А то он бы и их выселил»[35].

Украинцев — более 40 миллионов.

Это — необыкновенный текст: он показывает, что самые бредовые фантазии, содержащиеся в пьесе, ныне идущей на сцене Народного Национального Театра[36], могут воплотиться в реальной жизни. Этот текст подтверждает уже известное за пределами страны: крупномасштабную практику перемещения целых народностей. Такие же операции были проде­ланы на оккупированных русской армией территориях Польши в 1939—1940 годах: численность депортиро­ванных в ту пору оценивается в полтора миллиона.

Помимо формальной классификации, мне пред­ставляется необходимым произвести конкретную или материальную классификацию трех разновидностей террора.

Первую форму террора я назвал бы, так сказать, нормальной, она повторяет опыт французской рево­люции. Это — террор одной партии или фракции против враждебных ей партий или фракций. Он пред­ставляет собой одну из форм гражданской войны. В революционные эпохи группировка, завладевшая властью, опасается, что ее царствование недолговеч­но, и повсюду видит врагов. Правители не обяза­тельно заблуждаются, так как власть группы — но­вое явление, а численность противников, надеющихся на радикальные перемены, должна быть значитель­ной.

Первая разновидность террора наблюдалась в пе­риод гражданской войны 1917—1921 годов. Это вре­мя, когда лидеров и рядовых членов соперничающих с большевиками социалистических партий — эсеров и меньшевиков — устраняли, бросали в тюрьмы. Тог­да представители прежних привилегированных клас­сов боролись с победившими большевиками. Пожа­луй, ни одна великая революция не обошлась без подобных явлений. Террор осуществляли Кромвель, Робеспьер, Ленин. История повторяется.

Вторая разновидность террора относится к началу коллективизации в 1929—1930 годах. Ее цель— устранение тех, кого называли классовыми врагами, главным образом — кулаков. Террор и в данном слу­чае, законен он или нет, объясним с точки зрения логики. Как только было принято решение о коллек­тивизации в сельском хозяйстве, кулаки стали не­примиримыми врагами Советского государства: кресть­яне забили по меньшей мере половину поголовья скота. Высылка сотен тысяч кулаков означала, таким обра­зом, форму борьбы с настоящими, а не воображае­мыми врагами режима. Правомерно полагать, что ка­кие-то иные методы оказались бы предпочтительнее. В своей речи Хрущев дал понять, что коллективиза­ция сельского хозяйства могла быть осуществлена с меньшими жертвами. Но это — соображения эконо­мического и ретроспективного характера. Если же со­гласиться с тем, что цель политики по отношению к деревне — это коллективизация, то террор получает логическое объяснение, хотя и не может быть прощен.

Третья разновидность террора, также осужденная Хрущевым,— это репрессии, направленные уже не против политических или классовых противников, а против несогласных, диссидентов внутри самой ком­мунистической партии, реальных или воображаемых. Я вновь цитирую Хрущева, чтобы дать представление о том, какого размаха достиг террор, обрушившийся на членов партии:

«Что собой представлял состав делегатов XVII съезда? Известно, что 80 процентов состава участников XVII съезда с правом решающего голоса вступили в партию в годы революционного подполья и гражданской войны, то есть до 1920 года включи­тельно. По социальному положению основную массу делегатов съезда составляли рабочие (60 процентов делегатов с правом решающего голоса).

Поэтому совершенно немыслимо, чтобы съезд та­кого состава избрал Центральный Комитет, в котором большинство оказалось бы врагами партии. Только в результате того, что честные коммунисты были окле­ветаны и обвинения к ним были фальсифицированы, что были допущены чудовищные нарушения револю­ционной законности, 70 процентов членов и кандида­тов ЦК, избранных XV 11 съездом, были объявлены врагами партии и народа.

Такая судьба постигла не только членов ЦК, но и большинство делегатов XVII съезда партии. Из 1966 делегатов съезда с решающим или совещательным голосом было арестовано по обвинению в контр­революционных преступлениях значительно больше половины — 1108 человек»[37].

70% членов Центрального Комитета и 50—60% всех делегатов съезда коммунистической партии. Вот он, третий аспект террора, самый поразительный, самый нелепый. Все происходило так, как если бы с 1917 по 1938 год революционный террор не только не ослабевал, но, напротив, усиливался по мере стабили­зации режима.

Террор усиливался прежде всего во время второй советской революции, то есть коллективизации, а затем — начиная с 1934 года, когда были устранены почти все ветераны коммунистической партии. Террор породил два явления, сыгравших важную роль в спо­рах о советском режиме: с одной стороны, концлаге­ря, а с другой — пресловутые московские процессы. Я не буду останавливаться на концлагерях и скажу несколько слов о московских процессах, так как они стали кульминацией, наиболее ярким проявлением идеологического террора в рамках этого необыкновен­ного режима.

Подсудимые сами обвиняли себя в преступлениях, которые, как нам говорят сегодня, вовсе не соверша­ли, да и по мнению любого здравомыслящего чело­века совершить не могли. Тут возникает ряд вопро­сов, которые необходимо строго разграничить. Пре­жде всего, что сделало подобные признания неизбеж­ными; затем вопрос о психологии обвиняемых и обви­нителей. Наконец, вопрос о функции процессов и чистках.

Логика признаний. Ответ прост: достаточно дове­сти до логического завершения тезис «кто не со мной, тот против меня», добавив, что Центральный Комитет или Политбюро коммунистической партии это и есть коммунистическая партия, которая и есть про­летариат, который в свою очередь — смысл истории. Стало быть, любой, кто не с Центральным Комите­том,— враг священной миссии пролетариата, то есть виновен в величайшем преступлении и заслуживает самой суровой кары. Во все революционные эпохи несогласных считают преступниками или предате­лями. И незачем особенно напрягать воображение: за последние двадцать лет слово «предатель» широко применялось во Франции для обозначения тех или иных групп общества в зависимости от обстоятельств, причем изменение оценок на противоположные может служить иллюстрацией скоротечности событий и от­носительности суждений.

Система признаний сводится примерно к следую­щему: несогласный с Центральным Комитетом или Генеральным секретарем коммунистической партии ведет себя как враг коммунизма. Поскольку решено намерения во внимание не принимать и судить только за деяния, можно считать, что оказавшийся в оппозиции ослабляет Центральный Комитет, а зна­чит, и пролетариат. Он ведет себя как враг, значит,— как предатель, и раз не принимаются во внимание его намерения, какими бы они ни были, объективно его следует считать предателем. Чтобы массы уяснили, что нет разницы между формулировками «вести себя, как предатель» и «быть предателем», им надо сооб­щить, что Зиновьев, Каменев, Бухарин или Троцкий были связаны с гестапо. Теперь цель достигнута.

В своей речи Хрущев выразил примерно то же, что я пытаюсь разъяснить вам. Он сказал: «Сталин ввел понятие «враг народа». Этот термин... давал воз­можность всякого, кто в чем-то не согласен со Ста­линым... подвергнуть самым жестоким репрессиям»*. Второй вопрос — о психологии обвиняемых. Тут возможны три ответа, и к ним, несмотря на тонны изведенных чернил, все в конце концов и сводится. Первый ответ, наиболее удовлетворительный в глазах идеалистов,— преданность партии. У партий­ца — угрызения довести либо потому, что он побежден во фракционной борьбе, либо потому, что при­знает правоту победителя. Чувствуя, что жизнь на исходе, он хочет придать некий смысл тем немногим дням, которые остались. Для укрепления партии, кото­рой угрожает иностранная агрессия, партиец прини­мает решение выступить с торжественным заявле­нием о правоте Центрального Комитета или Полит­бюро и о своей вине.