Смекни!
smekni.com

Режимы, которые мы выбираем (От издателей) (стр. 57 из 58)

Ныне нации и экономика принадлежат в раз­ных странах к настолько несхожим эпохам, что на­лицо — крайнее разнообразие политических струк­тур. Государства, достигшие лишь национального уровня, по-видимому, не могут допускать соперни­чество партий, которое тяжким бременем ложится уже и на развитые страны. Государства, прохо­дящие начальные стадии индустриализации, вероят­но, тоже оказываются в затруднительном положе­нии, когда речь заходит о том, чтобы установить конституционно-плюралистические режимы, то есть допустить борьбу соперничающих партий. Не думает­ся, что есть хотя бы один неизбежный цикл, подчи­няющийся каким-то закономерностям.

Заканчивая главу и книгу, я хотел бы перейти к соображениям, вначале самым общим, а затем весь­ма конкретным, и вновь обратиться к моим люби­мым авторам — Алексису де Токвилю и Марксу, после чего завершить разбор положения во Фран­ции.

Вначале сошлемся на Токвиля и на Маркса, которые дали мне исходную точку в разработке социологии индустриальной цивилизации. Мне кажет­ся, что довольно легко зафиксировать как их от­крытия, так и их упущения.

Аналитик Токвиль выявил присущую всем совре­менным обществам тенденцию к демократизации на­ряду с постепенным стиранием различий социально­го статуса, но недооценивал — а может быть, и про­сто игнорировал — индустриальную цивилизацию, в которой усмотрел лишь одну из форм торговых обществ. Его мысль — еще политическая по своей сути. Он по­ражен исчезновением сословий старой Франции. Исчезновение аристократии повлекло за собой уста­новление общества, где на первом месте экономи­ческая деятельность, поскольку обеспечивает богат­ство и престиж. Токвилю так и не удалось четко выявить своеобразие современных обществ: я имею в виду способность производить, благодаря которой эти общества в состоянии постепенно смягчить не только различия социального положения, но и разли­чия в доходах и образе жизни.

Маркс прекрасно видел специфику наших обществ. Он обнаружил — ив этом его заслуга,— что из-за необычайного развития производительных сил совре­менные общества нельзя соизмерять с обществами прошлого на основе одних и тех же критериев. В «Коммунистическом манифесте» Маркс пишет, что за несколько десятилетий образ жизни и средства производства человечества изменились сильнее, чем за предшествующие тысячелетия. Маркс почему-то не сделал всех возможных выводов из анализа инду­стриального общества. Вероятно, потому, что был и памфлетистом, и политиком, и ученым одновремен­но. Как памфлетист он возложил ответственность за все грехи современного общества на то, что не любил, то есть на капитализм. Он объявил капи­тализм виновным в том, что можно объяснить ролью современной промышленности, бедностью и началь­ными этапами индустриализации, а затем вообра­зил режим, где будет покончено со всем тем, что казалось ему омерзительным в современных ему обществах. Прибегнув к крайнему упрощенчеству, он заявил, что для ликвидации всех неприятных и ужасных черт индустриального общества необхо­димы национализация орудий производства и плани­рование.

Такой прием действен с точки зрения пропаган­ды, но едва ли оправдан при научном анализе. Если говорить яснее, Маркс переоценил значение классовых конфликтов. Считая, что капитализм не в состоянии распределить между всеми плоды тех­нического прогресса, Маркс возвестил о грядущих апокалипсических потрясениях, которые, как он на­деялся, должны привести сразу к устранению клас­совых различий и проявлений несправедливости, свой­ственных капитализму.

Нынешний мир явно не согласуется ни с одной упрощенной схемой. Можно повторить, что у инду­стриальных обществ есть выбор между либеральной демократией и демократией тиранической. Так, на ос­нове противопоставления друг другу двух типов современных режимов, происходит возвращение к альтернативе, сформулирован ню и Гоквилем.

Можно также было бы сказать, что у индустри­альных обществ есть выбор между двумя типами экономической организации: режимом рынка и част­ной собственности — и режимом общественной соб­ственности и планирования. Мы находимся на ста­дии неравномерного развития, как экономического, так и национального.

В развитых странах идет несколько анахрониче­ский конфликт идеологий. Он связан с наследием, оставленным мифологиями XIX века. Общества, пола­гающие, что они наиболее враждебны друг другу, то есть советские и западные, меньше отличаются друг от друга (при условии промышленного разви­тия), чем от обществ, которые только начинают промышленный путь. Вот почему мне кажутся тщет­ными попытки предвидения. Так или иначе, слишком много факторов, от которых зависит будущее эконо­мических режимов, чтобы угадать, какой именно тип режима возьмет верх. Даже если предположить, что есть исходная идеальная схема развития инду­стриального общества и неизбежна победа режимов, где царит мир, этого все равно недостаточно. Может восторжествовать режим, который окажется просто сильнее в битве между государствами. Не доказано, что режим, более соответствующий призванию чело­вечества, вместе с тем лучший и для ведения вой­ны, «холодной» или «горячей».

Оставим прогнозы и ограничимся констатацией: альтернативы по-прежнему существуют, диспропор­ции экономического и социального развития обре­кают нынешний мир на разнообразие, в рамках которого идеологические конфликты частично оказы­ваются конфликтами мифов, а мифы долго могут выдерживать конфликт с действительностью.

Перейдем наконец к нынешнему положению во Франции.

Разбирая несколько месяцев тому назад разложе­ние французского общества, я выделял то, что, на мой взгляд, было определяющей чертой всего сложившего­ся положения; часть французского сообщества от­казывалась допускать возможность перемен в алжир­ской политике Франции.

Вот уже два года непрестанно ведется кампания по убеждению французской общественности в том, что в несчастьях страны в основном виновата система функционирования Республики. Война в Ал­жире тянется якобы оттого, что французские правительства бездарны, а государство — слабое. Я говорил вам, что режим — на грани краха, он утратил свой престиж, ослаблен, его недостатки бро­саются в глаза.

На протяжении примерно двух веков ни один фран­цузский режим не укоренился настолько, чтобы про­тивостоять любому кризису, поражающему страну. Неуверенность французской общественности в закон­ности режима неизбежно приводит к тому, что вся­кий раз, когда стране предстоит решить труд­ную проблему, предметом нападок становится сама организация государственной власти. Франция пере­живает, особенно в последние два года, тяжелый кри­зис, и, как обычно, ее раздирают противоречия, касающиеся понимания того, что хорошо и что плохо в настоящем и будущем всего общества. Некоторые французы считают: в Алжире Франция отстаивает свой последний шанс на величие. Будучи уверен­ными, что утрата Империи не сулит Франции ничего хорошего в будущем, они оказываются в пле­ну воззрений, которые я называю испанским комп­лексом. Но многие полагают, что призвание Фран­ции обязывает ее не препятствовать борьбе бывших колоний за независимость. Страстное стремление со­хранить колонии является анахронизмом в условиях XX века, когда колониальное владычество из ве­роятного источника прибылей превратилось в бремя. Сторонники этой точки зрения свободны от испан­ского комплекса и черпают свою уверенность в гол­ландском примере. Впрочем, все одинаково убеждены в своей правоте.

Впервые за долгое время на кризис националь­ного сознания накладывается кризис сознания, который поразил армию. Начиная с 18 брюмера, французская армия была на стороне сил порядка. Несмотря на множество государственных переворотов и революций, она никогда не была непосред­ственно повинна в прекращении действия законов. Не армия совершала революции 1830 или 1848 го­дов или даже государственный переворот Наполеона III — ему пришлось заняться поисками генералов, которые согласились бы на его затею. На протя­жении всей истории III Республики армия оставалась дисциплинированной, хотя военные руководители ни­когда не испытывали восторга по поводу респуб­ликанского режима, в чем, кстати, походили на многих других французов.

Последние годы Конституция оставалась в силе,— но лишь потому, что парижские правительства пре­смыкались перед французским меньшинством в Алжи­ре. От левых сил (не коммунистов) и до крайне правых все политики проводили курс, который при­мерно соответствовал воле алжирских французов и пользовался поддержкой всех так называемых на­циональных партий. Правда, многие политики испыты­вали сомнения в правильности такой политики, но выражали их частным образом.

В течение года некое меньшинство внутри пар­ламентского большинства бросало всем прочим пар­ламентариям двойной вызов. Во-первых утвержда­лось, что без него нельзя править, так как за неиме­нием этих 50—60 голосов парламентское большинство должно включить в себя коммунистов. Во-вто­рых, представители меньшинства заявляли, что любое изменение курса в Алжире чревато бунтом алжирских французов, к которому присоединится армия.

События подтвердили это, и возникает вопрос: не те ли, кто пугал этой опасностью, содействовали ее реа­лизации? Оставим вопрос историкам. Выбор пал на че­ловека, чьи высказывания и статьи давали основания предположить, что он намерен слегка изменить поли­тический курс. Этого оказалось достаточно, чтобы произошли события, которых последние два года опасался каждый.

Встают два вопроса, важнейшие для будущего, которое ожидает французский конституционно-плю­ралистический режим. Они напоминают об условиях функционирования конституционного режима. Возможно ли и нормально ли, чтобы меньшинство на­ции навязывало свою волю всем?