Смекни!
smekni.com

Режимы, которые мы выбираем (От издателей) (стр. 7 из 58)

Эта точка зрения исключает вопрос о наилучшем режиме — если только не начинать с определения цели, к которой прежде всего стремится человек, подчиненный действию четкого механизма. По Гоббсу, такая цель существует. Она прозаична и проста. Эта цель — выживание. Будучи игрушками страстей, люди — враги друг ^ругу, когда не подчиняются общему для всех закону. Отсюда главный вопрос Гоббса: каким должен быть политический режим, чтобы обеспечить мир между людьми? Вместо вопро­са о том, каким должен быть наилучший полити­ческий режим, учитывая финалистский характер природы человека, ставится другой: каким должно быть государство, чтобы, не противореча природе человека, спасти граждан от насилия и обеспечить свою безопасность?

Эта философия рассматривает, в частности, и проблему расширения власти: какие возможности следует предоставить правителям для предотвраще­ния гражданской войны? При финалистской же концепции требовалось выяснить, каким должен быть правитель, чтобы граждане могли жить доброде­тельно.

Механистическая концепция человеческой при­роды не предполагает принятия учения об абсолют­ной и безграничной верховной власти. Другой фи­лософ — из следующего после Гоббса поколения, избрав ту же исходную точку, пришел к иному за­ключению. Людей, по мнению Спинозы, влекут стра­сти, и, будучи предоставленными сами себе, люди враждуют друг с другом, потому что неблагоразумны и каждый хочет взять верх. Поэтому следует учреждать верховную власть, которая, издавая законы, вынудит граждан жить в мире. Гоббса точно на­важдение преследовал страх перед гражданской войной, которая неизбежно разразится, если не пре­доставить правителю абсолютную власть рада со­хранения мира во что бы то ни стало. Спиноза же хотел ограничить власть правителя, дабы воцарился мир, граждане были свободны и философы пользо­вались уважением.

Последняя фаза распада традиционной поли­тической философии отмечена появлением' того, что называют то философией истории, то социологией. Для подобных систем, разработанных, например, Марксом или Огюстом Контом, характерно под­чинение проблем политических проблемам социаль­но-экономическим. Можно сказать, что социология в XIX веке создавалась на основе отказа от тра­диционного главенствования политического режима над экономическим и социальным устройством. Маркс сознавал значение этого. Основными вопро­сами он считал организацию производства и отно­шения между классами, а политический режим по Марксу был обусловлен экономической структурой.

Эта концепция, подчиняющая политические ре­жимы экономическому и социальному устройству, непрочна из-за колебаний между безоговорочным релятивизмом и догматизмом, которые становятся оправданием фанатизма. Доказательством таких колебаний может служить употребление терминов «историзм» и «историцизм». Оба слова используют­ся в немецком, английском и французском языках то в различных, то в одинаковых значениях, порою применительно к теориям, на первый взгляд не­совместимым.

Когда господин Поппер, профессор Лондонской школы экономики, написал книгу «Нищета историцизма», он имел в виду толкование истории, согласно которому можно на основе всеохватывающего детер­минизма предвидеть режим будущего (и этот не­избежный режим будущего, по мнению ряда иссле­дователей, станет в какой-то степени концом исто­рии). Но иногда историцизмом называют противо­положную на первый взгляд концепцию, согласно которой друг друга сменяют уникальные и неповторимые экономические, социальные и политические режимы. В книге недавно скончавшегося профессора Майнеке, озаглавленной «Возникновение историзма», рассматривается способ мышления, отличный от историцизма, как его понимает Поппер. По Майнеке, историзм определяется признанием множест­венности экономических, политических и социальных режимов, полагая их равноценными. По известному высказыванию одного немецкого историка, «каждая эпоха непосредственно принадлежит Богу».

Впрочем, легко сблизить оба эти на первый взгляд противоположные термины. В философии Маркса наблюдается переход от полного реляти­визма к историческому догматизму. Рассмотрим стандартное толкование политических режимов в свете марксистской теории политики. До сих пор любое общество характеризовали классовой борь­бой. Во всех обществах были господствующий и подчиненный, эксплуатирующий и эксплуатируемый классы. Во всех обществах государство —орудие эксплуатации одного класса другим. Значит, го­сударство — это всего лишь орган классовой эксплуа­тации. Коль скоро в такую схему укладываются все общества, происходит скатывание к полному релятивизму: едва ли есть основания отдать пред­почтение какому-либо одному режиму. Если в ка­кой-то момент при некоем политическом и социаль­ном строе должно исчезнуть противопоставление класса эксплуатирующего классу эксплуатируемому, то соперничающих классов больше не будет и в условиях социальной однородности сразу же появит­ся достойный режим.

Достаточно сказать, что все режимы, за исклю­чением одного, оправдывают пессимистическую кон­цепцию социального устройства, что граничит с релятивизмом и все же приводит к догматизму. Но тут догматизм легко устраним: достаточно, чтобы так называемый социалистический режим обла­дал теми же отличительными чертами, что и пред­шествующие режимы, чтобы при нем тоже был класс эксплуатирующих и класс эксплуатируемых, а го­сударство тоже выступало как орудие, с помощью которого господствующий класс сохраняет свое гос­подство. В этом случае мы, покончив с догматизмом, возвращаемся к релятивизму.

Диалог, который я пытаюсь воспроизвести,— не выдуманный, это, можно сказать, ответ Парето[7] Марксу. Парето довольствовался признанием пра­воты Маркса, но с одной оговоркой: воззрения Маркса безупречны во всем, что касается режимов прошлого и настоящего, но он заблуждался отно­сительно режимов будущего. Маркс полагал, будто борьба классов, эксплуатация одних классов другими, которую он так проницательно отметил, исчезнет с установлением социализма. Однако эта борьба не только не исчезнет на данном этапе эволюции, но, напротив, будет продолжаться. Маркс говорил об исчезновении эксплуатации, а значит, и госу­дарства, исходя из принципа: государство сущест­вует лишь для поддержания господства одного класса над другим. Парето ограничился ответом, обратив­шись к политической традиции прошлого.

Основная проблема состоит не в распределении богатства, примерно одинаковом во всех известных обществах. Суть в том, чтобы понять, кто правит. Эта проблема останется актуальной и в будущем. Парето ввел простую классификацию политических режимов, но уже не по количеству лиц, наделенных властью, а по психосоциальному характеру носи­телей власти и способу ее реализации. Одни прави­тели напоминают львов (предпочитают силовое воз­действие) другие — лисиц (прибегают к хитрости — слову и теоретическим построениям). Противопостав­ление львов лисицам пришло из прошлого. Оно за­имствовано у Макиавелли (Парето охотно на него ссылается). Классификация Парето не устраняет различий между режимами, зависящих от характера правителей и природы средств, к которым те при­бегают. Но у всех режимов есть некие общие черты, в конечном счете делающие их более или менее равноценными — или, во всяком случае, почти ли­шающие смысла вопрос о наилучшем режиме.

Все режимы, по сути, определяются борьбой за власть и тем, что власть находится у небольшой группы. Что такое политика? Борьба за власть и связанные с властью преимущества. Борьба эта ^идет постоянно. Парето мог бы сказать, как Гоббс и Спиноза, что борьба постоянна, поскольку все ^хотят быть первыми, а сие невозможно. Он мог бы еще сказать, что люди хотят обеспечить себе связанные с властью доходы. Но невозможно, чтобы все обладали властью и сопутствующими ей дохо­дами. В таком случае реальная политика сводится к борьбе людей за власть и прибыли, а политиковедение, по выражению одного американского со­циолога, становится серией вопросов: кто получает что? как? когда? (по-английски — who gets what? how? when?). Мы приближаемся к тому, что ныне называется макиавеллевской философией. Это — последняя стадия распада классической философии или моральной концепции политики.

В рамках такой философии еще уцелели кое-какие идеи, но они поставлены на службу стремле­ния к власти. Достоинство любой политической формулировки — не в ее ценности и истинности, а в ее действенности. Идеи — всего лишь оружие, боевые средства, применяемые именно для борьбы, но ведь в борьбе не может быть цели иной, чем победа.

Такое толкование политики может, вероятно, стать основой совершенно объективной социологии, раз уж мы начали с того, что отказались от ссылок на какие-либо универсальные ценности, на целе­направленность человеческой природы. Но на деле эта якобы объективная социология использует столь же спорную философию, что и финалистская фи­лософия человеческой природы, послужившая нам точкой отсчета. Эта циничная философия поли­тики под предлогом отказа от какой бы то ни было философии вообще утверждает все же некую раз­новидность философии. Вместо того чтобы провоз­глашать философию смысла, она утверждает филосо­фию отсутствия смысла. Она утверждает, что смысл политики — борьба, а не поиски обоснованной власти. Но объективно и научно отсутствие смысла не доказано. Заявлять, будто человек — воплощение бесполезной страсти, не менее философично, чем приписывать существованию человека некое пред­назначение.