Можно предположить, что неудача на любовном фронте укрепила писателя в мысли о том, что его миссия лежит вне обычной любви и семейной жизни, что сам бог подвиг его на иной путь духовного подвига посредством литературы, а женщины могут лишь увести его с избранного пути.
Не так созерцание красоты, как ее сила, ее активная миссия в мире занимала воображение Гоголя.
Смирнову–Россет Гоголь пожалуй любил с увлечением, может быть потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. Она сказала ему один раз: «Послушайте, вы влюблены в меня …» Гоголь осердился, убежал и три дня не ходил к ней.
Гоголя знали весьма немногие. Даже с друзьями он не был вполне откровенен. Он не любил говорить ни о своем настроении, ни о житейских делах, ни о том, что он пишет, ни о делах семейных. Кроме природной замкнутости это происходило оттого, что у Гоголя было постоянно два состояния: творчество и отдохновение. В последнем состоянии все замечали, что Гоголь мало принимал участия в разговорах, мало думал о том, что сам говорит.
С разными людьми Гоголь казался разным человеком. Тут не было притворства. Он общался с ними теми нравственными сторонами, с которыми симпатизировали те люди.
Кто не слыхал прямо противоположных отзывов о Гоголе? Одни называли его забавным весельчаком, обходительным и ласковым, другие - угрюмым и молчаливым, третьи – занятым исключительно духовными предметами. Гоголя никто не знал вполне, приятели знали его вроде бы хорошо, но как бы по частям. Только соединение этих частей и может составить полное представление о Гоголе.
СМЕРТЬ Гоголя
Трагический конец Гоголя ускорили беседы с фанатичным священником- Матвеем Константиновским, духовником Гоголя, в последние месяцы жизни писателя.
Вместо того, чтобы страдающего человека успокоить и обнадежить, он подталкивал его, ищущего духовной поддержки, далее к мистицизму. Эта роковая встреча завершила кризис. Этот ограниченный человек непреклонно укорял Гоголя в его мнимой греховности, демонстрировал ужасы Страшного суда, рисовал прежнюю деятельность писателя как сатанинский соблазн. Разговоры Константиновского так сильно потрясли Гоголя, что он, не владея собою, однажды прервал его речь словами о том, что не может далее слушать, что слишком страшно.
Зиму 1851-52 годов он чувствовал себя не совсем здоровым, постоянно жаловался на слабость, на расстройство нервов, на припадки тоски, но никто из знакомых не придавал этому значения, все знали, что он мнителен, и давно привыкли к его жалобам на разные болезни. В кругу близких приятелей он был по-прежнему весел и шутлив, охотно читал свои и чужие произведения, напевал своим «козлиным»,- как он сам называл, - голосом малороссийские песни и с наслажденьем слушал, когда их пели хорошо. К весне он предполагал уехать на несколько месяцев в свою родную Васильевку, чтобы там укрепиться в силах, и обещал приятелю своему Данилевскому привезти уже совсем готовый том « Мертвых душ».
В 1850 г. скончалась Надежда Николаевна Шереметева, она была близким другом Гоголя, они сошлись на почве набожности и очень сблизились. Эта смерть укрепила в Гоголе стремление воссоединиться с ее душой на небесах и приблизила его мученическую кончину.
В 1852 году скоропостижная смерть жены Хомякова, урожденной Языковой, сильно потрясла Гоголя. К естественной горести об утрате близкого человека у него примешивался ужас перед открытой могилой. Его охватил тот мучительный «страх смерти», который он испытывал не раз и прежде. Он признался в этом своему духовнику, и тот старался успокоить его, но напрасно. На масленой Гоголь начал говеть и прекратил все свои литературные занятия; у знакомых он бывал и казался спокойным, только все замечали, что он очень похудел и побледнел.
Его трагическая гибель - род самоубийства, когда писатель сознательно уморил себя голодом, была вызвана осознанием невозможности примирить эстетику и мораль.
Мысль о близкой смерти не оставляла его. Второй том « Мертвых душ», его заветное произведение, был уже готов к печати, и он хотел оставить его на память друзьям своим.
Об обстоятельствах сожжения второго тома «Мертвых душ» Д. А. Оболенский рассказывал: « Гоголь кончил «Мертвые душ» за границей – и сжег их. Потом опять написал и остался доволен своим трудом.
Но в Москве стало посещать его религиозное исступление, и тогда в нем бродила мысль сжечь и эту рукопись. Гоголь позвал к себе графа А. П. Толстого и сказал ему: «Пожалуйста, возьми эти тетради и спрячь их. На меня находят часы, когда все это хочется сжечь. Но мне самому было бы жаль. Тут, кажется, есть кое-что хорошего». Граф Толстой из ложной деликатности не согласился, чтобы не показать больному, чтобы не подтвердить его ипохондрические опасения.
Спустя три дня граф опять пришел к Гоголю и застал его грустным.
«А вот, - сказал ему Гоголь, - ведь лукавый меня таки попутал: я сжег «Мертвые души». Он не раз говорил, что ему представлялось какое-то видение. Дня за три до кончины он был уверен в своей скорой смерти».[28]
Несколько иначе об обстоятельствах сожжения второго тома «Мертвых душ» вспоминает М. П. Погодин: «В воскресенье перед постом он призвал к себе А. П. Толстого и, как бы готовясь к смерти, поручал ему отдать некоторые свои сочинения в распоряжение духовной особы (митрополита Филарета), а другие напечатать. Тот старался ободрить его упавший дух и отклонить от него всякую мысль о смерти.
Долго со слезами молился он; потом в три часа ночи разбудил слугу, велел ему открыть трубу в камине, отобрал из портфеля бумаги, связал их в трубку и положил в камин. Мальчик бросился перед ним на колени и умолял не жечь бумаги. Углы тетрадей обгорели, и огонь стал потухать. Гоголь велел развязать тесемку и сам ворочал бумаги, крестясь и молясь, пока они не превратились в пепел. Слуга плакал и говорил: «Что вы сделали!»
«Тебе не жаль меня?» - сказал Гоголь, обнял, поцеловал его и сам заплакал. «Иное надо было сжечь, - сказал он, подумав, - а за другое помолились бы за меня Богу; но, Бог даст, выздоровею и все поправлю». Поутру он сказал графу Александру Петровичу Толстому: «Вообразите, как силен злой дух. Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы Мертвых душ, которые хотел оставить друзьям на память после своей смерти». Вот что до сих пор известно о погибели неоцененного нашего сокровища».[29]
Ночь, оставшись один, Гоголь снова испытал те ощущения, которые он описал в своей «Переписке с друзьями».
Душа его «замерла от ужаса при одном только представлении загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих; весь умирающий состав его застонал, почуяв исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся».[30]
Его произведение представилось ему, как представлялось часто и прежде, исполнением долга, возложенного на него Создателем; его охватил страх, что долг выполнен не так, как предначертал Творец, одаривший его талантом, что писанье его, вместо пользы, вместо приготовления людей к жизни вечной, окажет на них дурное, растлевающее влияние.
По свидетельству А. О. Смирновой, «Гоголь смотрел на «Мертвые души», как на что-то, что лежало вне его, где должен был раскрыть тайны, ему заповеданные. – «Когда я пишу, очи мои раскрываются неестественною ясностью. А если я прочитаю написанное еще не оконченным, кому бы то ни было, ясность уходит с глаз моих. Я это испытывал много раз. Я уверен, когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру. А если выпущу на свет несозревшее или поделюсь малым, мною совершаемым, то умру раньше, нежели выполню, на что я призван в свет».[31]
В этом, вероятно, лежит разгадка смерти Гоголя. «Поделившись малым из несозревшего», прочтя главы второго тома М. А. Константиновскому и получив от него резко критический отзыв, писатель уверился в том, что нарушил данный свыше завет и теперь должен умереть.
С этого времени он впал в мрачное уныние, не пускал к себе друзей или, когда они приходили, просил их удалиться под предлогом, что хочет спать; он почти ничего не говорил, но часто писал дрожащею рукой тексты из Евангелия и краткие изречения религиозного содержания. От всякого лечения он упорно отказывался, уверяя, что никакие лекарства не помогут ему. Так прошла первая неделя поста. В понедельник на второй духовник предложил ему приобщиться и пособороваться. Он с радостью согласился на это, во время обряда молился со слезами, за Евангелием держал слабой рукой свечу. Во вторник ему стало как будто легче, но в среду у него случился страшный припадок нервной горячки, и в четверг, 21 февраля, он скончался.
Весть о смерти Гоголя поразила всех его друзей, до последних дней, не веривших страшным предчувствиям. Тело его, как почетного члена московского университета, было перенесено в университетскую церковь, где оставалось до самых похорон.
На похоронах присутствовали: московский генерал-губернатор Закревский, попечитель московского учебного округа Назимов, профессора, студенты университета и масса публики. Профессора вынесли гроб из церкви, а студенты на руках несли его до самого Данилова монастыря, где он опущен в землю рядом с могилой друга - поэта Языкова.
Из воспоминаний русского художника Ф. И. Иордана: «Стечение народа в продолжение двух дней было невероятное. Рихтер, который живет возле университета, писал мне, что два дня не было проезду по Никитской улице. Гоголь лежал в сюртуке, - верно, по собственной воле - с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником».[32]