Смекни!
smekni.com

Б. В. Марков философская антропология (стр. 54 из 98)

Средневековая поэзия и рыцарская сублимация любви трансфор­мируют культуру стыда в культуру вины и чести. Образуются новые фигуры любовной речи. Они осуществляют трансформацию эротиче­ского влечения в наслаждение от исполнения сложного ритуала служе­ния Прекрасной Даме, который далее используется для поддержки со­циальных ценностей — служение государству, совершение воинских под­вигов и т. п. Таким образом, куртуазная поэзия упорядочивала духов­ный мир личности, формировала манеры, речь, образцы поведения, составлявшие цивилизационную ткань придворного общества. Служа любви, рыцарь преобразовывал свою душу и тело, формировал особый менталитет, на котором держалось военизированное общество.

Многообразие любовных дискурсов в истории культуры доказы­вает несостоятельность одного из фундаментальных в психоанализе допущений, а именно гипотезы о подавлении сексуальности. Уже в ранних христианских сочинениях, например, в “Исповеди” Августи­на, детально описываются язвы и грехи мира. Чтобы стать святым, христианин должен испытать разнообразные искушения. В исповедях и проповедях подробно маркируются грехи, описываются противоес­тественные склонности, формируется исследовательский интерес к телу, а также к механизмам памяти, воображения, представления. Точно так же реализация христианского идеала в повседневной жизни при­водила к необходимости резкого разделения греховного и духовного, приобщения к тому и другому, что, в свою очередь, заставляло разви­вать как бы две эротики, а также конструировать сложные механизмы сублимации одной в другую. Таким образом, определенная расстанов­ка ценностных акцентов, при которой любовь к духовным ценностям однако подозревающий влюбленный разрабатывает изощренную систе­му анализа обмолвок, оговорок, очных ставок, взаимных противоречий и т. п., на основе которой он выносит окончательный приговор.

Слияние эротической и познавательной установок формирует осо­бую ментальность — некоего монстра, искусственное происхождение которого, впрочем, осознается лишь при сопоставлении его с другими культурно-историческими формами любви. Стремясь избежать люб­ви-обладания, любви-исследования, современные герои интересуют­ся возможностями ранее осуждаемых эротических практик. В “Содо­ме и Гоморре” М. Пруста, в “Человеке без свойств” Р. Музиля, в “Вы­игрышах” X. Кортасара и других признанные сочинениях XX в., затра­гивающих проблемы любви, “нормальным” отношениям между муж­чинами и женщинами противопоставляются перверсивные, которые расцениваются как свободные от принуждения и насилия. Надежда найти девственные острова, где может иметь место “подлинная” лю­бовь, свободная от искажающего взгляда Другого, от конфликтов субъектно-объектных отношений, является иллюзорной. Перверсивные практики заражены своеобразными комплексами Отца и Матери, Эроса и Танатоса, и это делает их эротику весьма сложной извращенной кон­струкцией, логика которой оказывается весьма гибельной для подчи­ненных ей людей. Имея в виду такие последствия, следует признать, что моральные нормы при всей их жестокости все-таки обеспечивают, хотя трагическое и конфликтное, выживание.

Сравнительный анализ представленных стратегий искусства любви и жизни помимо оценочных суждений поднимает вопрос о том, каким образом в истории цивилизации происходило изменение такого, каза­лось бы, частного (по крайней мере, касающегося лишь двоих, стре­мящихся соединиться личностей) чувства, как любовь. Для этого не­обходимо рассмотреть эволюцию дискурсов и проанализировать ос­новные фигуры репрезентации любовных отношений. Общество ин­тересуется любовью граждан не только в связи с демографической про­блематикой. Совершенно ясно, что господствующие моральные нор­мы регулируют вовсе не размножение, а формируются как защитные механизмы, охраняющие от эксцессов и страстей с их гибельными последствиями. Дискурс о любви должен выполнять, таким образом, двоякую функцию: с одной стороны, интенсифицировать и культиви­ровать чувство любви, так как его энергия является базой реализации прочих абстрактных социальных ценностей, с другой —сформировать процедуры вытеснения и замещения, переводящие витальную энер­гию в социально-культурную плоскость, выполняющие роль шлюзо­вых отверстий, канализирующих бессознательное, защищающие от бесконтрольного иррационального проявления сексуальности.

Радикальное изменение в фигурах любовного дискурса осуществ­ляется в христианской литературе. Как уже отмечалось, институт испо­веди и покаяния создавался с целью управления чувствами и пережива­ниями на основе репрессивного отношения к телесности. Одновремен­но ставилась задача перерождения плоти, т. е. замещения витальных переживаний духовными. Эта задача решалась на основе создания спе­циального языка, пригодного для описания внутренних настроений, влечений и т. п. Их кодификация и классификация оказалась достоя­нием широких масс людей. Христианские святые открыто сообщали о своих вожделениях, подробно описывали их виды и формы, а также обстоятельства, при которых они возникали. С одной стороны, это про­дуцировало особую эротику, а с другой — создавало разрешенные спо­собы ее проявления. Фигуры искушения, греха и покаяния становятся ведущими в литературе, они определяют менталитет людей, проникают в интимные отношения, логика которых оказывается подчиненной вы­работанной в христианстве риторике любовного дискурса.

Средневековая поэзия и рыцарская сублимация любви трансфор­мируют культуру стыда в культуру вины и чести. Образуются новые фигуры любовной речи. Они осуществляют трансформацию эротиче­ского влечения в наслаждение от исполнения сложного ритуала служе­ния Прекрасной Даме, который далее используется для поддержки со­циальных ценностей — служение государству, совершение воинских под­вигов и т. п. Таким образом, куртуазная поэзия упорядочивала духов­ный мир личности, формировала манеры, речь, образцы поведения, составлявшие цивилизационную ткань придворного общества. Служа любви, рыцарь преобразовывал свою душу и тело, формировал особый менталитет, на котором держалось военизированное общество.

Многообразие любовных дискурсов в истории культуры доказы­вает несостоятельность одного из фундаментальных в психоанализе допущений, а именно гипотезы о подавлении сексуальности. Уже в ранних христианских сочинениях, например, в “Исповеди” Августи­на, детально описываются язвы и грехи мира. Чтобы стать святым, христианин должен испытать разнообразные искушения. В исповедях и проповедях подробно маркируются грехи, описываются противоес­тественные склонности, формируется исследовательский интерес к телу, а также к механизмам памяти, воображения, представления. Точно так же реализация христианского идеала в повседневной жизни при­водила к необходимости резкого разделения греховного и духовного, приобщения к тому и другому, что, в свою очередь, заставляло разви­вать как бы две эротики, а также конструировать сложные механизмы сублимации одной в другую. Таким образом, определенная расстанов­ка ценностных акцентов, при которой любовь к духовным ценностям считалась наиболее высоким чувством, не должна отвлекать от того факта, что дискурс тела и чувственных страстей получил в христиан­ском обществе сильное распространение и развитие. Можно выска­зать в свете этого факта несколько парадоксальное утверждение, что эпоха Возрождения, которую обычно считают реабилитацией сексу­альности, на самом деле вовсе не совершила революции, в результате которой стало возможным говорить о ранее запрещенном. Резкая эро-тизация литературного дискурса эпохи Возрождения сопровождалась слиянием различных традиций: античного любовного романа, лири­ческих сочинений позднекультурного средневековья, реалистической народной литературы. Однако было бы упрощением считать, что пред­ставленный в “Декамероне” Бокаччо дискурс служит исключительно изображению радостей земной жизни, чувственной любви и освобо­ждению от репрессивного христианского морализаторства. На самом деле в риторические фигуры этого дискурса помимо описаний типич­ных любовных сцен, выступающих своего рода руководствами для чи­тателей, входят достаточно эффективные защитные средства, контро­лирующие любовные связи.

Машина любви и механика любовной речи, изобретенные в эпоху Возрождения, могут быть поняты в связи с общецивилизационными изменениями, произошедшими в это время. Христианские обличе­ния плоти вызваны кроме всего прочего спецификой реализации вла­стных отношений, которые в средние века осуществлялись на основе контроля за телесным поведением. Нарушение общественных норм каралось телесным же наказанием. В эпоху Возрождения формирует­ся широкий общественный строй, управляемый механизмами чести, долга, совести, которые сформировались первоначально в рамках уз­ких замкнутых сословий, вроде рыцарского, и затем были усвоены в качестве образцов повседневного поведения буржуазии. Литератур­ный дискурс этой эпохи выполняет не только сублимирующие, но и компенсирующие функции: телесные практики переводятся в дискур­сивную плоскость, и читатели научаются получать удовольствие от текста. Жесткие запреты традиционного общества загоняют секс как бы внутрь сознания, сублимируют его в производство запретных же­ланий, но тем самым интенсифицируют извращенные фантазии. Пе­ревод этих переживаний и влечений в дискурсивную плоскость облег­чает их моральное осуждение, позволяет сформулировать новые за­щитные механизмы. Внимательное чтение “Декамерона” позволяет сделать вывод, что в его текст встроены механизмы критико-ирониче-ской оценки описываемых любовных сцен, которые эффективно воз­действуют на чувства стыда, совести и чести и тем самым предохраня­ют от разрушительных воздействий сексуальной фантазии. Конечно,