Смекни!
smekni.com

Б. В. Марков философская антропология (стр. 67 из 98)

Как и Афины, Рим был населен в большинстве своем беднотой. Но рабы в Риме с большей легкостью получали свободу. Ряды бедноты до­полняли солдаты императора, получавшие плату только в походах. Насе­ление было легковозбудимым и на улицах нередкими были сцены наси­лия. Хозяйство империи также не способствовало стабильности города. Город обеспечивал сам себя не больше, чем на 10%, не хватало топлива, богатство добывалось войной. Сложные сети зависимостей опутывали людей. Клиенты непрерывно должны были дарить подарки своим бога­тым и могущественным покровителям. Все это делало фикцию стабиль­ного Рима особенно необходимой, ибо на фоне нищеты и протеста выс­шие ценности выступают чуть ли не единственной формой единства. Уже мало была мифа “вечного города”, его необходимо было воплотить в грандиозных строениях и монументах. Эту вечность надо было инсце­нировать, но для этого государственная жизнь должна переживаться как род театрального опыта. И судя по впечатлениям даже протестующих писателей, эта фикция вполне удавалась.

Император мог пережить поражение, голод, и даже ограничение вла­сти. Но он должен сохранить в нетронутом виде славу и величие, ста­бильность Рима. Такова и версия смерти Адриана. Во время его правле­ния римский форум дополнился монументами во славу прежних импе­раторов. Для того чтобы уравновесить свое положение, он построил храм Венеры и Рима на восточной стороне Форума, и это истолковывалось так, что император выше своей славы поставил славу Рима и тем самым подтвердил свое изречение “слушать не себя, а народ”. План Храма, сде­ланный Адрианом, был передан архитектору Аполлодору, который слу­жил еще при Траяне и знал Адриана больше 20-ти лет. Космополит и писатель раскритиковал план императора, за что и был убит. Многие историки видят в этом выражение ревности по отношению к Траяну, но

на самом деле причиной был не банальный гнев. Адриан хотел легитими­ровать свое единство с римским народом строительством храма, а Алоллодор считал это ошибкой. Речь идет о такой архитектурной ошибке, которая превращалась в политическую: плохим строением император раз­рушает союз с народом.

Идея и образ тела задают поле власти и ее работу в пространстве города. В сущности, устройство таких городов, как Афины и Рим, тесно связано с образом общественного тела. Напротив, средневековые города определя­ются телом странника, ищущего центра, где сострадающее тело вписано в церковь, представляющей единство камня и плоти. Именно христианский храм, а не только идеи теологов и проповеди священников, воплощал в себе стратегию производства страдающего тела, которое выступает основой дос­тижения единства. В Новое время находят иной способ сборки обществен­ного тела. Все, не соотвествующее нормам экономии и рациональности,— безумцы, больные, нищие изгоняются и изолируются, создаются каторж­ные дома для преступников и гетто для чужих. Город воспринимается в медицинских метафорах, как очищенное от нездоровых элементов место, которое функционирует как общественная машина со своим “сердцем” и “легкими”, “артериями” и “нервами”. Понимание города в терминах про­цесса обращения и циркуляции по-новому задает проблематику единства. Здесь уже не требуется отождествления индивида и полиса, о котором гово­рил Фукидид, как об источнике величия Афин. Индивид освобождается от непосредственной власти общего и становится автономным, но, циркули­руя по коммуникативным сетям города, он начинает терять себя. Разукоре-ненность, осознание себя винтиком общественной мегамашины порожда­ют чувство одиночества.

К этому добавляется прошлое наследие, содержащее также напря­женность и противоречия. В Афинах критерий государственного тела — нагота и открытость не применялся к женщинам, что выводило их из под общественного контроля. Разного рода медицинские осмотры уравняли мужчин и женщин сравнительно поздно. Рим интенсифицировал мифи­ческое чувство непрерывности и когерентности в образной форме. Но подобно тому, как афинские граждане оказывались рабами уха, слушаю­щего поставленный голос, римские граждане оказывались рабами глаза, требующего зрелищ. Ранние христиане восстали против этой визуальной тирании и опирались на телесность странствующего иудейского народа, склонного и к слову и к свету. Христиане устранились из городского центра тем, что создали новый в собственном воображении. Однако по­рядок жизни, выполненный в камне внешнего города не соединялся с идеалами божьего града, которые, впрочем, точно также не воплощались в реальности. И все-таки европейская история выступает ничем иным, как попыткой соединить несоединимое. Это приводит лишь к сериальному исходного противоречил. Создается специальное душевное и мораль­ное место, где люди сопереживают страданиям Христа и прощают друг друга, но при этом возникает противоречие храма и улицы, храма и рынка. Время от времени власть предпринимала попытки очищения улиц и рынка от разного рода чужеродных элементов, угрожающих храму. Но это не помогало. Тогда наметились интересные попытки соединить эти разнородные пространства. Взамен уничтожения или изгнания евреев и других чужестранцев венецианцы придумывают гетто, как такое место, где примиряются интересы храма и рынка, своего и чужого. Конечно, попытки спасения духовного центра ни в Венен-ции, ни в Париже не были безусловно успешными. Рынок побеждал храм. Следствием этого стали не только автономные и независимые индивиды, но и появление на арене истории нищей и голодной толпы. После революции возникает новая задача организовать единое кол­лективное тело, для решения которой использовались символы брат­ства и единства, праздники, демонстрации и шествия. Однако пустота общественного пространства порождала одиночество и пассивность, ставшие результатом усилий по воссозданию коллективного тела.

ПРОСТРАНСТВА РЕПРЕССИИ

Человеческая жизнь мало напоминает райскую и кажется, что мес­та боли и страдания существовали изначально. Даже когда не было тю­рем и провинившийся всего лишь изгонялся из общества, то фактиче­ски он был обречен на страдания и гибель, а роль палачей играли хищ­ные животные. Религия переводит места изгнания в план переживания, где происходит их ассимиляция моральными пространствами. Пара­доксальным образом это приводит не только к эмансипации от наси­лия, но и возникновению странной зависимости греха и покаяния. Как известно из истории культуры, больные и безумные, покаявшиеся пре­ступники и блудницы не изгонялись из общества. Нищие и больные стояли на паперти, они составляли как бы часть интерьера церкви и вписывались в ее преддверие, украшенное мрачными фигурами, сим­волизирующими адские мучения грешников. Некоторые историки ут­верждают, что нищета культивировалась верой, согласно которой бога­тому невозможно попасть в рай.

Положение меняется по мере того, как рынок побеждает храм. Об­щество начинает самостоятельно бороться за свою чистоту. Сначала за­разных больных, безумных и нищих изгоняют кнутами из города. Были или не были на самом деле “корабли дураков”, однако рассказы о них достаточно хорошо показывают изменения, происходящие в сознании людей. К изгнанию или изоляции принуждаются не только больные - ошибки и аномалии природы, но и разного рода нарушители социальных норм. Неверные жены, мелкие жулики и обманщики, бродяги, обесче­щенные дочери и промотавшие состояние сыновья в равной мере подле­жат осуждению и наказанию. Прежде всего, в сознании самих нормаль­ных граждан, начинает срабатывать некая новая общественная машина, различающая плохих от хороших, и этим обусловлено огромное количе­ство доносов в инквизицию. Сам феномен инквизиции необъясним чис­то религиозными причинами. Преследование ведьм происходит в срав­нительно благополучной Европе, а в России случаи их сожжения вообще относятся к XVIII веку134. Существует психоаналитическая версия охоты и ведьмами, согласно которой она объясняется скрытыми, подавленны­ми желаниями. В пользу психоаналитического истолкования процессов над ведьмами говорит наличие какого-то непонятного иначе единоду­шия между инквизиторами и обвиняемыми. Обе стороны не сомневают­ся в существовании дьявола, и ведьмы охотно рассказывают о способах общения с ними, особо выделяя соленые моменты, которые больше все­го интересуют инквизиторов.

Главной причиной изменения отношения к безумцам, больным и нищим становится принципиальное изменение общественных норм. Масштабом пороков и добродетелей становится государство. Именно оно инсталлирует в сознание граждан особое устройство, которое пред­ставляет лиц с отклоняющимся поведением, как диких и опасных зве­рей, как ведьм и колдунов. “Восход века разума, меркантилизма и про­свещенного абсолютизма совпадает с новым строгим упорядочением пространства. Все формы неразумия, которые в средние века принадле­жали единому божьему миру, а в эпоху Возрождения секуляризировав­шемуся миру, переобозначаются этим порядком, оказываются по ту сторону мира общения, нравов, труда. Короче, они оказываются за пре­делами мира разума, оказываются под замком, обезвреживаются и де­лаются невидимыми”135. Безумцы, больные и нищие расцениваются с единой экономической точки зрения как нечто нетерпимое, нерацио­нальное и угрожающее обществу. Открытие общественного Госпиталя в Париже в 1665 г. на первый взгляд выглядит как безусловно гуманный акт, изымающих больных из рук фанатических инквизиторов. Однако на деле они попадают в тиски новой, не знающей жалости власти, суть которой М. Фуко охарактеризовал как “практически абсолютный суве­ренитет, правосудие без обжалования, право казнить и миловать, про­тив коего ничего нельзя предпринять”136.