чьи дочери выписывают вещи
из Лондона,...
В этом стихотворении Лондон становится символом роскоши и моды. То, что дочери «выписывают вещи из Лондона», указывает на состоятельность, а также чопорность зубных врачей и их семей. В целом же данные строки, служащие экспозицией в стихотворении, обрисовывают пространство и общество, чуждое герою, которое далее обусловит его одиночество.
В стихотворении «Ничем, Певец, твой юбилей...» (1970), посвященном Кушнеру, есть строки
Приходит мысль о Коктебеле -
но там болезнь на букву «Х»,
в которых поочередно актуализируются практически противоположные коннотации крымского города: как курорт, место отдыха, и как рассадник холеры.
Также Бродский может добиваться актуализации дополнительных коннотаций того или иного топонима, ставя в один ряд несколько топонимов. Бродский прибегает к данному приему в различных целях. С одной стороны, под мнимым указанием на пространство поэт может говорить о взаимозаменяемости, идентичности различных точек пространства (А почему б не называться птичке// Кавказом, Римом, Кёнигсбергом, а? Einem alten Architekten in Rom (Старому архитектору в Рим), 1964. Здесь происходит уравнивание различных пространств за счет того, что Бродский предлагает назвать птичку различными топонимами. Пение птицы в сознании лирического героя вызывает воспоминание об определенной местности. При этом для каждого, слушающего щебетание птицы, эта местность своя. Таким образом, происходит обобщение всех городов до воспоминания.
С другой стороны, употребление второго топонима может актуализировать определенные коннотации; например, в стихотворении «Открытка с тостом» (1972):
Должно быть, при взгляде вперед,
заметно над Тверью, над Волгой:
другой вырастает народ...
В данном стихотворении Тверь является знаком русского города вообще (как Волга – русской реки, и шире – России).
Также, располагая в одном ряду названия мест, географически удаленных друг от друга, в стихотворении «Письмо в бутылке» (1964):
сохранит милосердный Бог
то, что я лицезреть не смог:
Америку, Альпы, Кавказ и Крым,
долину Евфрата и вечный Рим,
Торжок, где почистить сапог - обряд,... ,
поэт говорит о мире, который должен остаться после него, после его смерти. Называя эти географические названия, Бродский называет места, которые известны каждому, но при этом мало кто (тем более в условиях Советского государства) смог побывать во всех этих точках Земного шара. Это позволяет поэту продолжить этот список такими понятиями, как Бережливость, Долг и Честь. При этом автоматически в сознании читателя происходит перенос ассоциаций, вызванных географическими названиями, на эти понятия. Авторская ирония подчеркивается словами «хоть я не уверен в том, что вы – есть». Таким образом, мы видим, как характеристики географических объектов переносятся на абстрактные понятия, связанные с нравственностью за счет того, что Бродский ставит их в ряд однородных понятий, продолжая перечисление географических объектов философских понятий.
Также интересен случай употребления топонима Опочка в поэме «Горбунов и Горчаков» (1965-1968):
«Да нет, помимо этого, я – муж.
Снаружи и жена моя, и дочка».
«Тебе необходим холодный душ!
Где именно?» «На станции Опочка» <...>
«Мы чувствовать должны
устойчивость Опочки и Камчатки»
В данной поэме, с одной стороны, Опочка становится синонимом несуществующего пространства, с другой – географический объект, противопоставленный Камчатке, то есть отмечающий западную границу России (в противоположность Камчатке – восточной границе).
Особого внимания в этой связи заслуживает соотнесение Санкт-Петербурга и Гаммельна, дважды встречающаяся в текстах Бродского в 1961 году:
То Гаммельн или снова Петербург (Гость. 1961)
Из Гаммельна до Питера гонец
в полвека не домчится, Боже мой,... (Шествие. 1961)
В данном тексте Бродский говорит об идентичности Гаммельна и Ленинграда. Гаммельн, в связи с легендой о гаммельнском крысолове, становится городом, в котором человек находится под угрозой заклятья. Причем в поэме «Гость» Петербург совмещает в себе функции и города, и крысолова, создавая музыку, которая подчиняет себе волю человека: «Как шепоты, как шелесты грехов,//как занавес, как штора, одинаков,// как посвист ножниц, музыка шагов,// и улица, как белая бумага» (I, 58). При этом можно предположить, что мы имеем дело не просто с музыкой, а с песней, то есть с завораживающим воздействием слов, стихотворных строк (см. курсив в цитате).
В поэме «Шествие» происходит переосмысление легенды о Гаммельнском крысолове: место действия переносится в современную Россию (Но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС// как всегда над Россией звенит! (I, 145)). Таким образом, Гаммельн и Петербург становятся скорее знаком времени, которое и обусловливает трансформацию данного сюжета.
Еще одна, очень значимая функция употребления в тексте топонима - восприятие названия того или иного города как знака, относящегося к совокупности тех или иных культурных ассоциаций или философских категорий.
Здесь можно выделить две группы.
Первая из них – это город, выступающий как совокупность неких культурных образов. Тем самым обнаруживается связь текстов поэта с общемировой культурой, что весьма важно для Бродского. Данная функция, безусловно, присутствует в некоторых текстах, проанализированных выше, к примеру, «Дидона и Эней», «Два часа в резервуаре», «Последнее письмо Овидия в Рим», «Письмо в бутылке». Однако существуют тексты, в которых данная функция является основной.
Так, например, можно выделить целую группу текстов, в которых топоним становится знаком христианства. Данная функция находит отражение в следующих текстах:
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада...
в ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,...
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками. (Рождественский романс. 1961);
И, картавя, кричит с высоты
негатив Вифлиемской звезды,
провожая волхва-скопидома. (На отъезд гостя. 1964);
Календарь Москвы заражен Кораном. (Речь о пролитом молоке. 1967);
полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.
Куполов, что голов, да и шпилей - что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим. («Время года - зима...» 1967-1970);
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлием из-за снежной крупы. (24 декабря 1971. 1972).
Характерно, что, соотносясь с городом, Рождество материализуется в реальный знак, теряя свое сакральное значение. Идея Рождества (и христианства) оказывается нивелирована при воплощении в современном мире. Москва как оплот православия становится псевдоправославной, преобразуясь в город греха и ереси. Вифлием – город Рождества – оказывается скрыт за повседневными заботами современной жизни. К примеру, в стихотворении «Рождественский романс» Москва становится городом мертвых, а, следовательно, город смерти (см. курсив). Кроме того, настроение рождественской столицы описывается при помощи лексико-семантического поля тоски (тоска (5), печальный (3), больной, невзрачный, невеселье, холодный), что не соответствует настроению праздника.
Эту же функцию выполняют названия городов в одном из первых стихотворений Бродского – «Пилигримы» (1958):
Мимо Мекки и Рима.
Мекка и Рим выступают как оплот двух мировых религий (мусульманство и католицизм), которые практикуют паломничество. То, что пилигримы проходят мимо, становится своеобразной кульминацией первой части стихотворения, метафорически передавая идею, которая эксплицируется в последней строфе стихотворения.
Другим вариантом той же функции становится упоминание топонима как отсылка к определенной культурной традиции. В данном контексте следует обратить внимание на работу Л. Лосева, в которой он убедительно доказывает, что в стихотворениях «Зимним вечером в Ялте» и «Посвящается Ялте» И. Бродский упоминает город в первую очередь как отсылка к Чехову: в тексте читатель сталкивается с узнаваемыми приемами чеховской поэтики. В первую очередь, это исключительное значение художественной детали, чеховские характеры (актриса в «Посвящается Ялте»).
Важно также отметить функцию упоминания Вавилона.
И этот Вавилон на батарейках
донес, что в космос взвился человек. (Освоение космоса.1966)
Здесь интересна двойственная структура данного знака: с одной стороны, Вавилон – город смешения различных языков, город хаоса, непрерывного потока избыточной информации. В этом смысле его можно сравнить с радиоприемником, в котором по различным каналам параллельно идет вещание на разных языках. Ощущение хаоса добавляют помехи при приеме радиосигнала. С другой стороны, Вавилонская башня – это путь людей на небо, попытка, которая увенчалась успехом в ХХ веке. Таким образом, радиоприемник также становится для поэта своеобразной Вавилонской башней, которая делает небо потенциально доступным. (Интересно, что для Бродского Вавилон, по сути, сводим к одному образу Вавилонской башни: в стихотворении «Разговор с небожителем»(1970) (И в этой башне,// в правнучке вавилонской, в башне слов,// все время недостроенной, ты кров//найти не дашь мне!) также реализуется двойственное значение Вавилона и вавилонской башни в культурном сознании: это – путь к Богу (ср. название стихотворения), и в то же время башня не достроена. В этом стихотворении вавилонская башня становится метафорой поэтического текста, позволяя поэту передать амбивалентное отношение к творчеству. Таким образом, можно предположить, что упоминание о Вавилоне становится метонимией, то есть поэт говорит не о городе, а только об одном здании).