чем, кроме как интересом к беседе, это желание вызывается? Пробудить его -
наша профессиональная задача. И для того чтобы успешно ее решить, сами
журналисты как личности должны быть прежде всего интересны своим
собеседникам.
Таково, по-моему, третье принципиальное положение.
Журналисту надо немало знать, во многом разбираться, всегда быть "в
курсе", аккумулировать уйму различных сведений, уметь ими пользоваться,
обладать подвижным мышлением, сообразительностью - все эти качества, некогда
провозглашенные абстрактно, выходят сейчас на вполне осязаемую "прямую".
Как и актеры, журналисты за одну свою жизнь проживают множество чужих
жизней, потому что о чем только им не приходится писать! Одно это
обстоятельство дарит им завидное отличие от других профессий, которое легко
становится преимуществом. Для любого инженера, врача, физика, плотника,
космонавта и зверолова мы, журналисты, - люди "со стороны", люди "свежие",
но никогда при этом не "чужие". Как ни экзотична какая-нибудь профессия. а
журналистика кажется еще более экзотичной хотя бы потому, что мы "и с
угольщиками, и с королями", как говорил В. Шекспир.
Как же не использовать в работе этот "природный интерес" к
журналистике, который только и остается подтвердить нашим действительным, а
не мнимым содержанием, нашей реальной, а не мифической способностью быть
нужными, полезными людям. Мы еще блокнота не вынули, еще рта не раскрыли,
вопроса не задали, а к нам уже есть неподдельный интерес собеседника! Не
погасить его, поддержать - вот, собственно, и "вся задача".
Это четвертое принципиальное положение.
Перехожу к последнему - пятому. Кто не заметил, что людям свойственно
исповедоваться - откровенно говорить о жизни? Это естественное человеческое
желание можно реализовать в разговорах с родственниками, друзьями или
знакомыми, но далеко не всегда получается "исповедь", потому что жизнь
устроена сложно и не способствует прояснению истинных отношений даже между
самыми близкими людьми, живущими под одной крышей. Носит человек в душе
любовь или ненависть и может всю жизнь проносить, никогда не выявив их, не
облегчив себе душу.
Говорить с человеком "со стороны" порой легче: в психологическом и
социальном смысле он как бы отстранен от исповедующегося, он вроде и не
чужой, но и не свой, ему скажешь - как отдашь, однако при этом не потеряешь.
Не то, что родственник, говоря с которым надо думать, что отдавать, а что
придерживать и как бы его не обидеть, не осложнить ему и себе существование,
не перегрузить лишними заботами - короче, множество привходящих мотивов
мешают откровенному разговору. И совершенно чужой сосед в купе поезда
дальнего следования - это тоже "другое". С ним откровенничать одно
удовольствие, но выйдет он ночью на маленькой станции, растворится во тьме,
и вся твоя исповедь пропала, и горе ненадолго облегчено, и радость не
поровну разделена. А человек так устроен, что ему мало высказаться - он
хочет быть услышанным, хочет доброго участия, совета, помощи, сочувствия.
Многие журналисты могут припомнить "исповеди", ими услышанные.
Припомнив, они непременно скажут, что откровенные разговоры получались
только в тех случаях, когда люди им верили, ни секунды не сомневаясь в их
высокой человеческой порядочности, в доброте их намерений, в их способности
доверять и доверяться. Стало быть, чтобы помочь людям реализовать
естественную потребность в откровенном разговоре, журналист должен быть
человеком в высоком смысле этого слова.
И это, я полагаю, последнее, пятое принципиальное положение.
Технология. Рецептов, как говорить с людьми, нет. Есть только опыт, но
на чужом опыте строиться - как на земле, взятой в аренду. И тем не менее,
призвав читателя к осторожности, изложу свои приемы работы.
Кому-то из великих принадлежит мысль: человеку дано всего два года,
чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы научиться слушать. Не правда
ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на журналистском знамени: истинный
критерий профессионализма! Мол, если ты постиг наисложнейшее умение слушать
- ты состоялся как журналист, не постиг - учись, когда-нибудь постигнешь и
состоишься. Так вот я с большим сомнением отношусь к этому критерию. Потому
что жизнь меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека
к беседе, чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь на то, что
Анатолий будет журналистом, говорил: "Идешь на первое интервью, не давай
собеседнику рта раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но
и слушать, и вот тогда разговор выйдет", Действительно, позже я убедился: в
тех случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог
рассчитывать на взаимность собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению
слушать, беседа не клеилась.
О чем же говорить нам, журналистам, при первой встрече? Думается, если
коротко, то о жизни. Важно начать, и начать естественно, ни в коем случае не
подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь
опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, - говорить только о том,
что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный
конкретный момент. Можно начать с жалобы на нелегкую журналистскую жизнь, с
того, что надоело мотаться по командировкам, если и вправду надоело; или
начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или
пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой
поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или припомнить последнюю
работу в кино В. М. Шукшина; с рыбной ловли на мормышку; с разницы между
"Жигулями" и "Москвичом-412" - одним словом, с чего угодно, но вовсе не для
того, чтобы поразить собеседника энциклопедичностью своих знаний. а для
того, чтобы раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свою
мысль, действительно гвоздем сидящую в голове. В конце концов можно начать
даже с объяснения своей корреспондентской задачи. не скрывая при этом
сомнений, если они есть, в возможности ее выполнить.
Это не должен быть монолог, его необходимо переводить в беседу, но не
торопясь, без насилия над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на
журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, но вы действительно
корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! "А нынче, - надо ответить, -
все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам рассказывает, чем он
болен и как надо лечиться". "Вот это точно!" - обрадованно поддержит
собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и возникнет долгожданный
контакт, почувствовав который журналист наконец переведет дух.
В беседе должны принимать участие не манекены, а нормальные люди,
журналисту надо уметь проявлять в себе "человеческое". Разумеется, он может
позволить себе "разговорчивость" лишь при условии психологической
раскованности, при убежденности в том, что интеллектуально по крайней мере
равен собеседнику. Однако всегда ли есть такая уверенность? А ну, как мы
беседуем с академиком? Или просто с заведомо умным человеком, например со
старым, умудренным опытом рабочим, который видит нас насквозь? И как быть с
перепадом знаний. как правило, реально ощутимым, когда журналист встречается
и говорит с представителями различных профессий? Нам никогда не стать
физиками, беседуя с академиком Г. Н. Флеровым, не постигнуть всех тонкостей
кладки кирпича, говоря с Н. С. Злобиным, то есть решительно невозможно "на
равных" полемизировать почти с любым собеседником, что, кстати сказать,
естественно. Однако как же избавить себя и собеседника от ощущения
неловкости, которое непременно возникает в процессе разговора? Как сохранить
достоинство, если в глазах героя ты по знаниям его "ремесла" профан?
В 1964 г. я напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика
Флерова открыла 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и
явился в приемную Г. Н. Флерова, там уже была дюжина корреспондентов. Стоя в
живой очереди, я с ужасом наблюдал, что происходит. Журналисты входили в
кабинет академика, получали от него уже отпечатанный текст, написанный
научным обозревателем ТАСС, и ровно через пять минут возвращались назад. Не
скажу. чтобы уж очень довольные, но и не сильно опечаленные.
"Что делать?" - мучительно думал я, все ближе продвигаясь к дверям. -
Как привлечь внимание академика, чтобы получить для газеты хоть несколько
"лишних" слов? Очередь неумолимо двигалась, и вот передо мной распахнулась
дверь. Я вошел. Г. Н. Флеров сидел за письменным столом и довольно мило
улыбался. Стопкой лежали отпечатанные на гектографе тассовские тексты, я их
сразу заметил. "Присядьте", - сказал Флеров. Я представился. Сел. "Мне
нравится ваша газета. Если вас интересуют подробности открытия, прошу!" - и
академик протянул мне сообщение ТАСС. "Простите, а сколько человек в группе
авторов*" - спросил я сдавленным голосом. "Там написано", - ответил Г. Н.
Флеров.
И все! Я мог со спокойной совестью ретироваться. В школе мои знания по
физике выше "тройки" не котировались. Между мною и академиком лежала
пропасть. Однако выход, как известно, надо искать на дне отчаяния! И я
сказал: "Только один вопрос, Георгий Николаевич! - Академик кивнул. -
Скажите, почему вы атом рисуете кружочком. а не ромбиком или запятой?" - и
показал на доску, висящую за спиной Г. Н. Флерова, а он тоже посмотрел на
доску, испещренную формулами, потом на меня, и на лице его появилась