Анатолий, честно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы - это да. А книги
редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной
прозе, а не "бытовому роману", делая исключение только для классиков". В
"Начале": "А читает Василий, честно говоря, маловато. Разумеется, газеты,
журналы - это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает
предпочтение документальной прозе..."
Короче, чистый плагиат, и очень редкий в очерке. Подставлена фамилия
другого реально существующего человека, а все остальное - слово в слово.
Разные герои, а все у них одинаково, одно и то же читают, одно и то же едят,
озабочены одними проблемами, успехи одни и те же, говорят одинаковые слова и
думают "тютелька в тютельку". При этом автор "Начала" не боится не только
самого плагиата, но, вероятно, и разоблачения - ни с моей стороны, ни даже
со стороны Василия Дыбаля и его ближайшего окружения!
Мне бы гордиться: и я сподобился, вышел в "классики", если цитируют. А
тут еще в одном уважаемом издании, прослышав о плагиате, предлагают
"пригвоздить" публично автора "Начала". Я не только сам отказался писать
разоблачение, но и других просил не делать этого. Потому что не гордиться
нужно, а краснеть: написал своего героя так, что получился не образ, а
"костюм", пригодный на любую фигуру! Выходит, не заметил я в Анатолии
Пуголовкине ничего такого, что "не налезало" бы на Василия Дыбаля. Но
истинная типизация достигается, как известно, не за счет стереотипа, который
можно выдумать, а за счет выявления непридуманных индивидуальных черт. Факт
- попробуй, укради! А вымысел - сколько угодно...
История поучительная. Возможно, я слишком строг к самому себе, и в
данном случае справедливее было бы говорить о беспардонности молодого автора
республиканской газеты. Но надо выносить и для себя уроки из чужих ошибок.
Какие же уроки я вынес? Во-первых, пользуясь вымыслом, нельзя отрываться от
действительности на такое расстояние, которое ведет к усредненности образа,
к стереотипу, вредит правде и достоверности. Во-вторых, домысливать - не
значит врать, вымысел и домысел проявляют себя в отборе фактического
материала, в осмыслении события, в эмоциональном настрое автора, в его
позиции. Наконец, в-третьих, уровень способностей автора, его
профессионализм играют не последнюю роль в достижении неповторимой
достоверности материала. Плохо написанный очерк куда легче плагиировать,
нежели исполненный талантливо!
Однажды М. Галлай остроумно сказал: "Документальная повесть есть такая
повесть, в которой выведены вымышленные персонажи под фамилиями
действительно существующих людей"7. В этой шутке содержится рациональное
зерно: художественная документалистика не сковывает, а, скорее, развязывает
фантазию автора! Роман о безногом летчике, согласитесь, выглядел бы
неправдоподобным, а документальная повесть, в которой по сути дела выведен
"вымышленный герой, но под фамилией действительно существующего человека"
(всего лишь одна буква изменена - Маресьев вместо Мересьева!),
воспринимается нами как истинная правда.
Да, автор имеет право на вымысел и домысел, на преувеличение,
основанное, если хотите, на интуиции, и нелепо было бы это право отрицать.
Даже в тех случаях, когда он ведет почти научное исследование факта, когда
оперирует цифрами и "данными", он вправе домысливать, потому что наша мысль.
как писал М. Горький, "измеряя, считая, останавливается перед измеренным и
сосчитанным, не в силах связать свои наблюдения, создать из них точный
практический вывод"8, - вот тут-то и должна помочь интуиция, найдя свое
выражение в домысле.
Правы классики, утверждая, что без выдумки нет искусства. Но выдумка
выдумке рознь. "Солги, но так, чтоб я тебе поверил", - сказано у поэта.
Домысливать "правдиво", чтобы читатель верил, - дело нелегкое, напрямую
связанное с чувством меры, с самодисциплиной, со способностью автора
самоограничиваться.
В моей практике есть несколько случаев работы над "чистой" прозой:
рассказ "Обелиск", повести "Шестеро, как они есть", "Остановите Малахова!".
Все это написано на достоверной основе, и я, работая над прозой, "до
последнего" сохранял фамилии прототипов, хотя и знал, что в итоге изменю их.
Такое скрупулезное отношение к фактам, такой процесс написания
дисциплинировали меня. ограничивали в грубом вымысле, давали толчок к
художественному осмыслению событий. Как говорится, хлеще, чем жизнь, ни одна
голова не придумает. Зачем же в таком случае напрасно утруждать себя ничем
не ограниченным выдумыванием?
Подводя итог, сделаем следующие выводы.
Подобно тому как прозаики стали все чаще обращаться к документу,
очеркисты все чаще обращаются к приемам работы прозаиков. Составными очерка
являются язык, композиция, пейзаж, диалог, портрет и т. д. М. Горький в свое
время писал о трех элементах художественного произведения: о теме, языке и
сюжете9. Художественная документалистика с ее нынешним обновленным
содержанием не может, мне кажется, обходиться без тех же трех элементов.
Документалисты живут с прозаиками по одним творческим законам и
пользуются одними творческими методами. Однако, полагаю, есть между ними
существенные различия, касающиеся главным образом масштабности тем,
фундаментальности исследования и величины публикаций. Беллетристы - это,
если угодно, "долговременные огневые точки"; очеркисты - подвижнее,
оперативнее, они откликаются быстрее, но звучат кратковременнее. Если
писатели "изображают, - по выражению Чернышевского, - вообще,
характеристическое"10, то газетчики ставят вопросы относительно частные,
размышляя над актуальными проблемами дня. В "Поэтике" Аристотеля выражена
мысль о том, что историк и поэт "различаются не тем, что один говорит
стихами, а другой прозой. Разница в том, что один рассказывает о
происшедшем, а другой о том, что могло бы произойти"11. Допуская условную
аллегорию, готов поставить на место историка журналиста, а на место поэта -
писателя, оценив таким образом некоторую разность их задач.
Наконец, ставя конкретные вопросы, газетчики опираются на конкретный
адресный материал. Известинец А. Д. Аграновский (мой отец) писал в 1929 г. в
предисловии к своей книге "Углы безымянные":
"Автор - газетчик. Этим определяется характер настоящей книги.
Писатель может (ему разрешается) купить на первом попавшемся вокзале
билет, уехать в неизвестном направлении, сойти неизвестно на какой станции,
нанять подводу и гнать лошадь, пока она не пристанет. В ближайшей деревне
писатель узнает, что, кроме людей, в деревне есть скот, машины, классовая
борьба, налоги, комячейка, и, выбрав этот уголок своей резиденцией, он
приступит к писанию.
Получится книга о деревне, возможно, столь интересная, что о ней
заговорит страна, мир. И сколько бы писатель ни клялся, что он писал об
одной деревне, ему не поверят. Читатель не замедлит обобщить его выводы.
Таков удел художника.
Мы, газетчики, работаем иначе. Пусть наши статьи и фельетоны не
попадают в "мировую историю" (они только сырье для историка), но когда мы
пишем: "Сидор", читатель знает, что мы беседовали с Сидором, а не с Петром;
когда мы говорим, что были в деревне Павловке, никто не сомневается, что
речь идет о Павловке, а не о Федоровке...
Газетчик - чернорабочий литературы, он непосредственный участник
сегодняшнего строительства....
Как видите, задачи совершенно ясны и точны. Мы говорим об одной
волости, мы пишем о ней, "какая она есть" сегодня и какие требования
предъявляет она к нам и мы к ней на данный отрезок времени"12.
Поскольку главная задача художественной документалистики - участие в
формировании общественного мнения, а также необходимость будить общественную
мысль, логично добавить к сказанному, что будить мысль можно только с
помощью мысли. "Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо
думает" (А. Аграновский)13. Действительно важно количество мыслей на
квадратный сантиметр текста. Расскажу в связи с этим весьма поучительную
историю. Дело было во время войны. Герой истории - ныне довольно известный
журналист, фамилию которого не называю только потому, что не уверен,
насколько точно изложу событие, - работал во фронтовой газете. И вот
однажды, вернувшись измученный и усталый с передовой, он написал в номер
маленькую информацию и лег спать. Заметка была примерно такая: "В ночном бою
за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М.
уничтожила около батальона фашистов, столько-то боевой техники и захватила в
плен столько-то вражеских солдат. В сражении отличились..." и т. д. Вскоре
уснувшего корреспондента разбудил редактор газеты и сказал: "Умоляю тебя,
соберись с силами и быстренько сделай из информации очерк, у нас давно не
было очерка!" Повертев в руках уже отпечатанный на машинке текст, молодой
журналист почесал затылок, подумал, потом от руки дописал несколько слов и
вновь, укрывшись шинелью, лег спать, уверенный в том, что дел сделано.
Редактор потрясенно читал: "Тихо мела поземка... В бою за высоту у деревни
А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила..." С тех пор в
этой фронтовой газете, а с ее легкой руки и во многих других слово "очерк"
было изъято из лексикона. Когда корреспонденты отправлялись на задание, они
спрашивали редакторов: "С "поземкой" писать или без "поземки"?" -
"Репортаж!" - заказывали реакторы. "А, может, лучше "с поземкой"? - стало