Академик А. А. Гусейнов доказывает, что человечеству одинаково важны утопическая и реалистическая функции, присущие теологии и философии[45]. Утопическая мечта Канта о будущем вечном мире антиномично уравновешивается вполне реалистической идеей Гераклита о вечной войне как условии обновления мироздания: «борьба — отец всего и царь над всем». Ярким современным примером конструктивной утопической этики ненасилия является «Декларация мирового этоса» выдающегося католического теолога Ганса Кюнга [46].
Во многом сходные идеи о метафизике всеединства и о возможности и необходимости всемирного укрепления толерантности к инакомыслию развивал выдающийся русский философ В. С. Соловьев. Эти идеи содержатся в таких его работах, как «Критика отвлеченных начал» (1878—1881), «Чтения о Богочеловечестве» (1877—1881), «Россия и Вселенская церковь» (1889). В метафизике всеединства Соловьева единичное не уничтожается во всеобщем, а ищет в нем свое основание. Поэтому во всеобщем сохраняется реальность различий, а в многообразии единичных состояний — тождества. В нравственной области положительное всеединство есть безусловное благо, в области когнитивной — абсолютная истина, в сфере материальной жизни — совершенная красота. София, как центральный принцип метафизики всеединства, есть образ, в котором синтезированы все противоположности бытия. Так, в образе Софии переживается единство идеального и материального, небесного и земного. С метафизикой всеединства Соловьев сопрягает разработку идеи человеческой солидарности. О путях укрепления общечеловеческой солидарности много писали также Л. И. Мечников, Е. В. Де Роберти, П. А. Кропоткин, Н. К. Михайловский, П. Л. Лавров, П. А. Флоренский, К. М. Тахтарев и др.
Определяя национальный вопрос в России как вопрос о достойном существовании, В. С. Соловьев видит в национализме не столько политический, сколько нравственный феномен. Нравственная жизнь индивида связана с нравственностью его нации, последняя же оказывает влияние на всемирные процессы. В. С. Соловьев видит задачу христианской религии в объединении всего мира в совершенный организм богочеловечества, а долг русской нации усматривает в отречении россиян от национального эгоизма в духовном служении. Когда народность становится самостоятельной, — пишет русский философ, — то в ней пробуждается национальное самопознание, то есть познание себя как служебного орудия в совершении на земле Царствия Божия[47].
В науке, как в религии и философии, тоже усиливается тенденция когнитивной толерантности. Естествознание и гуманитарные науки развиваются через перманентную борьбу научных школ. Каждая научная школа возникает на основе собственной оригинальной исследовательской программы, предложенной ее главой (И. Лакатос)[48]. Как показано Т. Куном, сторонники любой научной школы убеждены в безусловной истинности своей «парадигмы» и упорно защищают ее от всякой внешней критики, пока она не исчерпает свой эвристический потенциал[49]. В прошлом веке шутили так: «Невозможно разумным способом переубедить адептов конкурирующих научных школ; истина восторжествует, когда все инакомыслящие вымрут».
Ситуация в науках стала заметно изменяться, например, после утверждения в физике принципов дополнительности и неопределенности. Согласно принципу дополнительности Нильса Бора, при экспериментальном исследовании микрообъекта могут быть получены точные данные либо о его энергиях и импульсах, либо о его поведении в пространстве и во времени. Эти две взаимоисключающие картины — энергетически-импульсная и пространственно-временная — дополняют друг друга. Причем, и та, и другая получены при взаимодействии микрообъекта с соответствующими измерительными приборами. Принцип дополнительности сыграл важную роль в формировании квантовой механики, но вместе с тем подорвал веру в безусловную объективность и нейтральность физического эксперимента.
Принцип неопределенности Вернера Гайзенберга утверждает, что координата и импульс не могут одновременно принимать точные значения, что отражает двойственную (корпускулярно-волновую) природу электронов, протонов и других материальных частиц. Измерительные приборы качественно изменяют реальные свойства микрообъектов, поскольку воздействуют на последние. Стремясь слабо воздействовать приборами на микрообъект, мы «видим» его размытым в форме волны, а при сильном воздействии на него он «выглядит» как частица. Две различающиеся процедуры измерения одного и того же объекта обусловливают альтернативные системы чувственных данных (фактов) и, соответственно, две взаимоисключающие картины микрообъекта. Волновая и корпускулярная картины микромира дополняют друг друга, и невозможно установить, насколько эпистемически истинна каждая из них в отдельности и дают ли они истину при своем объединении. В связи с тем, что принципы дополнительности и неопределенности были экстраполированы на любые альтернативные теории, они стали (в нестрогом и расширительном смысле) доказательствами необходимости толерантного отношения ученых к конкурирующим идеям и концепциям.
В 1931 г. логик и математик Курт Гёдель доказал теоремы о неполноте. Из второй его теоремы следует, что не существует полной формальной теории, в которой были бы доказуемы все истинные теоремы арифметики. В любой полной формальной системе всегда отыщутся два взаимоисключающих утверждения, выводимых из одних и тех же взаимоувязанных аксиом.
Широкая (вольная) трактовка результатов Гёделя позволяет предположить, что в каждой развитой логической системе есть следствия, которые нельзя определить ни как истинные, ни как ложные. Само свойство системности научного знания, обеспечиваемое логико-математическими правилами и искусственным языком, неизбежно сопряжено с дилеммами, апориями и парадоксами.
Выходит, наука как системное знание парадоксальна, поэтому истинность ее высказываний не устанавливается исключительно внутренними средствами ее разнообразных дисциплин. Чем более развитой и систематичной становится какая-нибудь научная теория, тем скорее она приближается к краху. Отсюда, не надо верить, будто «истина уже у нас в кармане»; вполне возможно, что степень истинности моей теории примерно та же, что и у теорий моих уважаемых оппонентов.
Во второй половине ХХ века выяснилось, что логика и математика суть множество разнородных исчислений и систем, которые никогда не удастся непротиворечиво обобщить или погрузить в некую предельно объединяющую их систему. Идеал системности как формы выражения объективной истины, укорененной в вере в точность логико-математического диалога с природой, тускнеет и теряет своих поклонников. Логический критерий истинности (непротиворечивости либо выполнимости), некогда считавшийся неким монолитом, ныне рассыпался на множество кусочечных, частных, технических приемов определения правильности систем высказываний и оказался слабо чувствительным к целостности истины.
И. Гёте говорил, что истина — в целом, но не в научной системе. Целостность во многом противоположна системности. Экспериментатор изымает из природного целого тот или иной кусок, насильственно переделывает изъятое в нечто, осмысливаемое как эталонный объект, и субъективно отождествляет свое представление об эталоне с какой-либо частью подлинного универсума. Из-за такого упрощения мир кажется системно устроенным. Однако рано или поздно обнаруживается, что «эталон» вовсе не совершенен, что на деле он есть всего лишь окультуренный конгломерат вещей и процессов и что не удалось органично связать его живыми нитями с целостной природой.
Системная наука изучает не столько реальные части природы (как моменты органического целого) и не мир как целое, сколько искусственные образования, иллюзорно представленные в форме картины мира, устроенного просто и рационально.
С повсеместным распространением в науке и в общественном сознании в целом теории вероятностей укрепилось сомнение в реальности однозначных (динамических) законов природы. Синергетика предложила сместить методологический акцент с закономерности на случайность, в связи с чем стало утверждаться учение о недолговременности устойчивых и необходимых связей в природе, то есть о непостоянстве констант и объективных законов природы (И. Пригожин).
На заре ХIХ века П. С. Лаплас, автор одной из космогонических гипотез и идеолог «железного» (однозначного) детерминизма, был уверен в принципиальной возможности описать движение любой вещи точными законами динамики и вывести, вплоть до мельчайших деталей, все будущие состояния мира из заданных начальных параметров механической системы. Мало что сегодня осталось от такой наивной надежды. С точки зрения синергетики, невозможно однозначно предсказать будущее. Поэтому наука, сколь бы строгой они ни была, не в состоянии навести надежный мост между настоящим и будущим и тем самым не может выполнять роль пастыря человечества.
Тут уместна притча астронома А. Эддингтона о человеке, который изучал глубоководную жизнь, забрасывая сеть с трехдюймовыми ячейками. После многих измерений пойманных образцов человек сделал вывод, что не бывает глубоководных рыб короче трех дюймов. По Эддингтону, мы ловим только то, что определено нашими рыбацкими инструментами. То же верно в отношении науки. Ячейки категориальной сети науки не захватывают и не удерживают те духовные предметы, которые являются объектами религиозного опыта; наука весьма селективна и не способна нарисовать универсальную картину мира.
Понятно, почему дух, душа, жизнь, любовь, надежда и иные подобные категории ускользали из понятийной сетки материалистической науки. Казалось бы, биология, физиология и психология прямо изучают эти предметы, и их выводы имеют практическую ценность для людей. Вместе с тем материалистически понимаемые дух, психика и жизнь — не более как технические понятия, смысл которых определяется серией инструментальных процедур.