А. Пушкин имел основания сказать:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Нетрудно понять, что искусство является способом бескорыстного самовыражения «я» художника, и цель искусства нельзя сводить к решению тех или иных утилитарно значимых задач, к тому, что называют пользой (в обычном смысле слова). Уместно здесь вспомнить А. Пушкина «Поэту»:
Дорогою свободной иди,
Куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе…
Понимание искусства прежде всего как творческого феномена исключает трактовку его лишь в качестве зрелища, предназначенного не более чем для созерцания и чувственного наслаждения. Искусство – это нечто большее, чем просто зрелище. Если зрелище – это «более или менее красивое развлечение», то искусство – это всегда труд, работа души.Все это означает, что искусство является формой бытия прекрасного лишь в том случае, если оно способно пробуждать в человеке его творческое, созидательное начало.
Надо сказать, что современные художники Запада нередко стремятся исключить из искусства его творческую энергию, превратить его, в лучшем случае в приятное зрелище – украшательство жизни или (а чаще всего одновременно с этим) в средство эстетизации низменных страстей в человеке (сексуальных, иррациональных и т.п. комплексов), любования ими.
Какой же цели может служить такое искусство? Не иначе, как расслаблению и психофизической разрядке человека, отвлечению его от решения острых социальных проблем, погашению в нем общественной и духовной активности, а следовательно, отторжения человека – особенно молодого от прекрасного, от красоты. Характерны, например, утверждения на этот счет Дж. Ковелти и Г. Ганс, исследователей из США, согласно которым цель художественной культуры – «развлекать, информировать и украшать жизнь». Нельзя тут вспомнить и о достаточно распространенной на Западе трактовке художественных произведений Ф.М. Достоевского и других великих художников в духе фрейдизма, согласно которой жизнь человека есть проявление бессознательных, и прежде всего сексуальных влечений. Следует сказать, что и в нашей художественной практике, главным образом в области эстрады и киноискусства порою наблюдается чрезмерное увлечение зрелищным, развлекательным началом, что вряд ли может положительно сказываться в деле эстетического воспитания. Ибо такое искусство не способствует активной деятельности сознания, творческому самоосуществлению, а следовательно, далеко от того, что называется прекрасным. Некоторые «шедевры» такого искусства (бит-, рок- поп-музыка), воздействующие на тело, а не ум (или воображение) человека, к сожалению, пользуются широким спросом определенной части молодежи, не обладающей должным эстетическим вкусом и уровнем художественного развития.
Настораживает тут и излишняя увлеченность некоторых молодых людей приключенческими фильмами и романами, в основе которых, как правило, по схеме приготовленные сюжеты с присущими им развлекательностью и занимательностью, в ущерб правде, а отсюда и в ущерб прекрасному.
Могут возразить, что не все же должно быть серьезным, есть нужда и в искусстве таком, которое позволяет забыться, отдохнуть. Что можно сказать в этом случае? По словам Р. Роллана, «отдых, которого мы хотим от искусства, не должен ослаблять духовную энергию. Наоборот!»
Что касается настоящего искусства (любого вида и жанра), то оно никогда не выступало и не выступает как средство бездумного развлечения, легкого времяпрепровождения. Его цель – не развлекать и не обслуживать кого-то, а служить человеку, т.е. развивать его творческие силы, способности, возвышать его как личность.
Отсюда не может не вызывать обеспокоенности искажение русской и мировой классики в угоду развлекательности, которое имеет определенное место в рамках театра и кино.
Все это означает, что то или иное создание художника имеет право называться подлинным произведением искусства лишь только тогда, когда оно заключает в себе те или иные общественно и духовно значимые проблемы, а следовательно, когда оно в процессе его восприятия читателем, зрителем, слушателем раскрывается не иначе, как прекрасное.
Характерной особенностью выдающихся художественных произведений является то, что они, хотя и несут в себе определенные идеи (философские, этические, религиозные), тем не менее внутренне автономны по отношению к последним и представляют собой своеобразную игру форм, композиционно завершенное строение игровых элементов.
В этой связи представляется небезынтересной мысль известного философа М. Мамардашвили: «Гоголь был первым, кто параллельно с Чаадаевым уловил призрачность русской жизни и сделал литературу своеобразной формой игры с ней: это чистая литература, не претендующая на то, чтобы защищать интересы бедных, угнетенных, социальную справедливость – искусство для искусства». В отношении Ф.М. Достоевского. М. Мамардашвили замечает: «...он (Достоевский.– М.М.) включился в игру... В этой игре с текстом он создавал самого себя, свой образ; происходящему в тексте Достоевского не предшествует ничто, что было бы задолго apriori вне этого текста»[49] .
В прошлом эстетическое содержание искусства, прекрасного в искусстве связывал с игровым началом И. Кант ( «Критика способности суждения»). В игре форм видит основу искусства известный немецкий эстетик Г. Гадамер («Актуальность прекрасного». М., 1991) и др. зарубежные эстетики современности.
Следует вместе с тем сразу же сказать, что игровое начало представляющее эстетическую сущность искусства, связано с утверждением в человеке (читателе) поэтического, духовно творческого начала как феномена прекрасного. Эстетическое восприятие художественных произведений в этом случае – всегда напряженный умственный труд, муки и радости сотворчества, и оно возможно лишь на базе достаточно высокой культуры чувств и интеллекта. Это объясняется тем, что эстетическое содержание, законы красоты произведений искусства заложены в их подтексте, глубинах художественного образа как голоса, эха Вселенной, как переживание «бытия в ритмическом согласии сущего» (М. Пришвин).
Книппер-Чехова не случайно в статье «Искусство подтекста» писала по поводу Достоевского как художника: «Он (Достоевский. – М.М.) художник достаточно многословный, монологи его героев всегда длинны, отнюдь не лаконичны. Но в тексте Достоевского есть чеканность, та внутренняя дисциплина и страстность, вторые делают необходимым и оправданным каждое слово в фразе». Следовательно, до красоты художественного произведения нужно добраться, опираясь на развитое воображение и интуицию, тут нужно видеть и слышать произведение в его внутренней форме, в его целостности и завершенности.
Общаясь с произведением искусства, созданного по законам красоты (т.е. по законам гармонии, единства в многообразии), человек осуществляет себя по мере прекрасного.
Нет сомнения в том, что подлинное искусство любого времени служило и служит утверждению в человеке прекрасного как эстетического идеала, как высшей человеческой ценности.
В связи с вышесказанным целесообразно сравнить классическое и советское искусство. В отличие от классического, советское искусство, прежде всего литература, во главу угла ставило не первый закон в искусстве – свободу вдохновения и творчества, а пропаганду определенных политических идей (в этом смысле его можно уподобить «рупору идей») и служило (ограниченно классовым) просветительским и утилитарным целям. С момента своего возникновения и до последнего времени советскому искусству был присущ преимущественно пафос социально-героического, реализующийся через посредство идеализации, приукрашивания изображаемой действительности. Однако роль и место героического в жизни и в искусстве не следует преувеличивать и, тем более, придавать ему силу эстетического, истинно человеческого идеала, ибо героическое – это не эстетический, а социально-этический феномен, лишенный чаще всего духовно возвышенной сути. По словам Павла Флоренского, «героизм не выражает существенного величия личности, а лишь надевает его на срок». «Героизм всегда лишь украшение, а не суть жизни и, как украшение, он непременно имеет свою законную долю рисовки. Но, становясь на место жизни, он неизбежно вырождается в грим, в более или менее правдоподобную позу...»[50].
По мысли Б. Брехта, проводимой в пьесе «Галилей», «несчастно общество, которое нуждается в героях». Развивая эту тему в своем романе «Имя розы» Умберто Эко вкладывает в уста своего героя такую сентенцию: «Бойся, Адсон, пророков и тех, кто расположен отдать жизнь за истину. Обычно они вместе со своей отдают жизнь многих других. Иногда еще до того как отдать свою, иногда вместо того, чтобы отдать свою».
Вследствие тяги к прославлению абстрактно-героического прекрасное как эстетический идеал в советском искусстве нередко подменялось социальным идеалом – примером для подражания, образцом поведения. Отсюда так называемое искусство социалистического реализма было во многом сродни искусству классицизма (с его схемами добра и зла, одномерным изображением человека).
В настоящее время наше искусство находится не в лучшем положении, чем ранее. Оно ударилось в другую, пожалуй, еще более опасную крайность – в зрелищность, развлекательность, эротику, секс и т.п. вещи. Став массовым, оно превратилось в средство бездумного времяпрепровождения, своеобразную форму дегуманизации человека. Ему зачастую не присущи не только эстетические функции, но и социально-этические (нравственные). Оно не возвышает человека, а напротив, пробуждает и формирует в нем низменное, безобразное, антиэстетическое начало.
Во многом сомнительны с эстетической точки зрения и поиски наших художников-авангардистов, причисляющих себя не иначе, как к элитарному искусству, поскольку их творения лишены жизнеспособных, гармоничных основ красоты, заложенных в самой природе, ее фундаменте.