У него было сверхъестественное чувство восприятия. Попав в наезженную колею, увязнув в рутине, он всегда мог предложить какое-то оригинальное решение. У него был очень богатый интеллект, всегда полный новых планов и идей. Его предчувствия всегда оправдывались. Он производил впечатление человека, у которого есть шестое чувство, хотя я был ограничен только пятью. Мое видение было обыденным: я видел либо «человека», либо «вещь». Арнольд видел их душу.
Но между нами всегда возникали проблемы. Когда он решил что-то сделать, я поймал его на слове. Я был убежден, что он знал, о чем говорил: что он реализует свои намерения, которые собирался реализовать. Особенно раздражало, если получалось, что для их реализации ему не хватает немного времени или места. И такое случалось очень часто.
– Смотри, – говорил я, – я рассчитывал на то, что ты там будешь. Я купил билеты. Где ты был?
– Я пошел куда глаза глядят, – ответил он, защищаясь. Кое-что изменилось, и я не смог ничего изменить.
- Ты очень ненадежный человек. Я не могу на тебя поло-житься. Ты очень поверхностный и скользкий. Почему? Ведь у тебя на все есть своя точка зрения.
Но Арнольд был совершенно иного мнения.
- Я только говорю о возможностях, - сказал он, когда раз в десятый я обвинил его в безответственности или, по крайней мере, в том, что он сбивал меня с толку. - Эти возможности нереальны, пока я о них говорю, но когда я начинаю действовать, они принимают какую-то форму. Но это вовсе не значит, что потом я становлюсь их рабом. Мне в голову может прийти более интересная мысль. Я не привязан к своим словам. Я ничем не могу тебе помочь, если ты воспринимаешь их так буквально.
Он продолжал:
– Интуитивные представления - как птицы, которые кружат над моей головой. Наверное, я не парю вместе с ними, но мне требуется время, чтобы проникнуться их полетом.
Однажды утром я встал, чтобы выпить кофе, и обнаружил еще одну пустую чашку, стоящую на горящей конфорке. Арнольд поднялся с кровати, пытаясь найти свои очки.
– Ты не видел мою бритву? - спросил он.
– Черт с ней! - закричал я, совершенно разъяренный, держась за ручку плиты. - Однажды ты во всем доме устроишь пожар, и мы оба превратимся в пепел. «Увы, - скажут те, кто будет собирать наши останки в маленькие урны, чтобы послать их нашим возлюбленным, - у них были такие возможности. Очень жалко, что один из них оказался таким тупым!»
Арнольд прошлепал на кухню, пока я выкидывал за дверь обгоревшую чашку.
– Надо же!– сказал он.– В прошлый раз, когда ты готовил обед для Цинтии, меня даже здесь не было.
Это было правда. Я покраснел. Все мои обвинения лопнули, как мыльный пузырь. Как мне было известно, реальность оказалась значительно шире моих представлений о ней.
– Прости,– сказал я жалобно,– я забыл.
Арнольд захлопал в ладоши и сделал несколько танцевальных па по комнате.
– Присоединяйся к человечеству!– пел он. Как обычно, он не мог держать ноту.
И только тогда я осознал, что Арнольд является моей тенью.
Это открытие было для меня совершенно новым. Вообще так и должно было быть– мы уже установили, что наши комплексы совершенно противоположны, но все равно это открытие потрясло меня, как удар грома. Я все рассказал Арнольду.
– Ну и что,– сказал он.– Теперь ты– моя тень. Значит, ты проведешь меня сквозь стену.
Мы обнялись. По-моему, этот случай спас наши отношения.
Все это было много лет назад. С тех пор я во многом стал похож на Арнольда. Конечно, и он на меня тоже. Теперь он мог говорить все наоборот– слева направо и по-настоящему научился играть в крокет. Обычно он больше концентрируется на деталях, чем я. Он живет один и имеет прекрасный сад. И знает на латыни названия всех цветов.
В это время я устраиваю вечеринки, а иногда оставляю двери нараспашку. Периодически у меня куда-то пропадают ценные документы. Я забываю имена и телефонные номера. Я больше не могу найти дорогу в чужом городе. Я начинаю искать возможности, когда у меня уже накопилась груда проблем. Если бы у меня не было уборщицы, я скоро оказался бы по уши в грязи.
Такое развитие– неожиданное последствие осознания человеком своей тени и ее интеграции в его жизнь. Если этот процесс начался, его нельзя остановить. Вы уже никогда не станете таким, каким были раньше, но сэкономите время, которое раньше тратили на обходные пути, и ваше движение вперед ускорится. Вы теряете нечто от того, кем были, но у вашей личности появляется новая размерность. Если раньше ваше развитие было односторонним, оно станет сбалансированным. Вы научитесь ценить людей, которые ведут себя иначе, чем вы, и станете по-другому относиться к самому себе.
Иногда мы встречаемся с Арнольдом. Мы по-прежнему остаемся теневыми братьями, но сейчас ситуация как-то изменилась.
Я рассказал ему о своем последнем странствии. Он покачал головой.
– Ты неисправимый бродяга,– сказал он, хлопнув меня по плечу.
Арнольд рассказывал мне о тихих, спокойных вечерах, которые он проводил у камина в кругу близких друзей, и сказал, что больше не хочет путешествовать. Этого неуклюжего человека, растяпы, которым я его знал, совсем не стало, он испарился в одно мгновение.
– Ты стал скучным и предсказуемым,– заметил я, хлопнув его по плечу.
* * *
– Мне понравилось,– сказала Рэйчел.– Это глубоко.
Рэйчел– моя анима. Мы не всегда смотрим друг другу в глаза, но в целом она очень полезная муза. Время от времени я говорю с ней, чтобы ощутить, что я на верном пути.
– Ты считаешь, я слишком резко написал об Арнольде? спросил я.– Я не хотел задеть его чувства.
Рэйчел засмеялась.
– Небольшая гипербола не может никого больно задеть,– сказала она.– Это говорит твой материнский комплекс.
Как правило, Рэйчел бывает права.
Что сложнее: быть казненным сразу
или испытывать страдания продолжающейся агонии,
которая заключается в том, чтобы быть насмерть
заклеванным разъяренными гусями?
Кьеркегор. Журналы
– Знаете,– сказал Норман,– я помню, что вы сказали о пуэре. Я очень хочу личностного развития. Но мне хотелось бы оставаться ребенком, когда я себя им ощущаю. Неужели мне нужно с этим расстаться?
– Не знаю,– ответил я.
Типичному для пуэра способу мышления присущи альтернативы или-или: то или это, черное или белое. Пуэру требуется приложить большие усилия, чтобы принять жизнь, окрашенную в полутона, и сдерживать напряжение между противоположностями.
– Я все равно прекратил курить травку.– Норман вытащил свой блокнот.– Послушайте мой сон. Я заблудился в пустыне и сижу на песке. Солнце нестерпимо печет, стоит адская жара. У меня уже почти пропала надежда. Вдруг в воздухе послышалась музыка, и невдалеке от себя я увидел, как через дюны идет группа музыкантов.
Когда я рассмотрел их получше, то увидел, что это группа гномов с барабанами, трубами и тромбонами. Они пели и кувыркались. У них был огромный плакат, на котором было написано: ХВАТИТ КУРИТЬ НАРКОТИКИ.
Мы посмеялись над этим сном. Это был не первый сон, в котором Норман видел себя в пустыне. Он знал, что пустыня– не только безжизненная территория, но и место, в котором можно столкнуться с дьяволом и пережить откровение. Я сказал ему, что роль гномов в сновидениях аналогична роли помогающих животных в сказках. Музыка обычно символизирует чувство, а функция чувствования обычно указывает на то, что для нас ценно. Я был рад, обнаружив у Нормана констелляцию этой функции.
– Я не хочу сказать, что снова не закурю,– сказал он.– Травка доставляет мне большое удовольствие. Покурив, я становлюсь совсем другим человеком. Исчезают все мои заботы. Мне открывается весь мир, и я себя чувствую свободным, как птица.
Разумеется, подумал я, травка снимает с него бремя тени.
– Но мне интересно узнать, что случится, если я перестану курить.
Норман надолго замолчал. Когда он замолкал, я знал, что происходит какое-то осознание. Во время анализа люди редко замолкают, потому что им нечего сказать. В конечном счете, они немало платят этому ненормальному, который разговаривает с ними.
Когда они ничего не произносят, это обычное явление: они думают о том, как выразить то, что происходит у них внутри. У меня были пациенты, которые приходили раз в неделю и целый час молчали. А когда их, наконец, прорывало, мог замолчать я и продолжать молчать чуть ли не целый месяц.
В первые годы аналитической практики молчание клиента вызывало у меня ощущение неловкости. Тиканье часов напоминало о потерянном времени. Время– деньги; поэтому моя работа не оправдывала уплаченных клиентами денег. Внешне я стремился выглядеть уверенно, но внутри ощущал панику. Мне следовало сказать клиентам нечто такое, чтобы они стали передо мной раскрываться и я смог протянуть им руку помощи. По мнению Арнольда, так проявлялся мой материнский комплекс. Думаю, он был прав.
Сейчас, во время кульминации длительного молчания, я смотрел, как на стенах моего кабинета отражается радуга. Эти разноцветные блики возникли от преломления солнечного света, проходящего через оконные стекла. Обычно я так делаю в солнечные дни. В облачную погоду я держусь за свои подтяжки. Действительно, я по-прежнему подаю плачущим клиентам салфетки, но при этом не произношу ни слова.
Когда Норман, наконец, заговорил, его высказывание звучало как предсказание:
– Я решил принять обет безбрачия,– сказал он, скрестив ноги,– то есть жить моногамным браком.
Внешне я сохранял невозмутимость, но внутренне аплодировал. Бросить курить наркотики и перестать спать со всеми женщинами подряд, и все это сразу!
Я покачал головой:
– Вы лишаетесь большого наслаждения,– рискнул высказаться я.