– От этой женщины я не получаю того, что мне нужно,– сказал Норман.
Эти слова прозвучали у него как откровение. Но для меня в них не было ничего нового.
– Последние два месяца Нэнси не сделала ни одного движения, которое бы меня сексуально возбуждало. Лишь иногда она меня по-дружески выделяла среди других.
Я спустился вниз и достал свои цветные карандаши. Я был совершенно подавлен и близок к сумасшествию. Часа два я трудился.– Он протянул мне лист бумаги.– Вот что у меня получилось. Я сделал для вас фотокопию. Вот я, а вот Нэнси. Что вы здесь видите?
Я оцепенел. Норман и его жена слились между собой боками, как сиамские близнецы, но одной ногой он уже был в лодке. На нем были ботинки огромного размера– намного больше, чем у жены. На мой взгляд, они символизировали наличие твердой точки зрения. Между супругами явно ощущалась враждебность: он направил на нее пистолет, а у нее в руке был нож. На рисунке присутствовал и ворон– Норман еще не выбрался из леса,– но теперь на нем появилась и мать, символически изображенная в виде одной гигантской груди, из которой струей изливалась всякая всячина.
К тому же она несла вслух всякую чепуху.
Глядя на этот рисунок, я подумал, что вскоре они разойдутся. Я не сказал этого, ибо, если это инициатива Нормана, то ему придется взять за нее ответственность. Он мог бы даже попробовать сказать жене, что я посоветовал ему это сделать. Это значило бы использовать Папу для манипуляции Мамой. Но ему нужно бороться собственными силами. По существу, я был лишь пунктом оказания первой помощи.
Кроме того, на этом рисунке могло символически отразиться не физическое, а психологическое отделение, которое совершалось с большим трудом. Образно говоря, Норман и Нэнси достаточно долго жили за пазухой друг у друга.
– Интересно,– сказал я,– у вас очень характерная техника изображения.
* * *
Спустя несколько недель Норман, энергичный и полный жизни, влетел ко мне в кабинет. Ох, уж эти экстраверты, подумал я, вспоминая жизнь с Арнольдом. Они всегда меня удивляют.
– Я ухожу от Нэнси,– заявил Норман.
Я подумал о его рисунках. Это будет болезненный разрыв.
Это называется резать по живому.
– А как же дети?– спросил я. Я ощущал себя маленьким немецким мальчиком, который, чтобы избежать наводнения, затыкает пальцем отверстие в плотине. Я должен попытаться это сделать, не надеясь, что это поможет. Так или иначе, вода сама определит, куда ей течь.
– Ничего, они справятся,– сказал он. У него из глаз брызнули слезы. Наверное, он всегда был очень ранимым.– Нэнси– хорошая мать, она о них позаботится. И, разумеется, я буду с ними видеться.
Я слушал Нормана, но мои глаза застилал туман. Со мной так иногда случалось. Как только вы начинаете думать, что владеете ситуацией, сохраняете безопасную дистанцию и расслабляетесь,– сразу получаете удар.
Я крутил в руках сигарету, пока Норман рассказывал о своем решении. Я его слышал, но какая-то часть меня погрузилась в свою собственную боль. Она находилась где-то внутри костей.
Мне вспомнилась та роковая ночь, когда я оставил свою жену с тремя детьми. Младшему было шесть лет. Я пошел на автобусную остановку и сел на первый попавшийся автобус. Я рыдал всю ночь, пока не приехал в Сиракузы. И на обратном пути тоже. Как раз тогда я снял в подвальном этаже квартирку и от всей души расписал ее стены.
– Вы сказали об этом Нэнси?– спросил я.
– Да. Она заплакала.– Норман пожал плечами.– Это не сделало ее счастливее... Черт побери, понимаете, не сделав этого сейчас, я все равно ушел бы потом или покончил жизнь самоубийством.
Неужели именно к этому все и шло? Я размышлял. Совершенно ясно, что в нем что-то должно было умереть, но от его самоубийства никому не стало бы легче.
В дверях Норман стал рыться в своей папке.
– Я кое-что хотел вам показать. Вот это я нарисовал вчера.
На оставленный Норманом рисунок было больно смотреть, но он подкреплял мою уверенность. Он нарисовал себя, жонглирующего мячом. Мне вспомнился сон, побудивший меня начать анализ: прыгающий мяч, который катился от меня все дальше и дальше. В предыдущем рисунке Нормана пистолет был направлен на жену; сейчас он направил его на себя. У него изо рта высунулась змея, нападавшая на пистолет. Как правило, змея– символ бессознательного. Ее смысл всегда неоднозначен и привязан к контексту. В данном случае я увидел в ней символ полезного внутреннего порыва к жизни; этот порыв шел у него изнутри во внешний мир, который представлял для него угрозу.
Я думаю, Норман выживет. Он или какая-то часть его личности ужалит пулю.
Я снова обратился к рисунку, на котором Норман изобразил себя вместе с женой. Теперь я заметил то, что упустил ранее: между ними находился пенис в эрегированном состоянии, направленный прямо на их соединенные бедра, на их симбиотическую связь.
С моей точки зрения, это был рост фаллической энергии, хтонической маскулинности, пробившейся откуда-то из глубины. Именно это было необходимо Норману, чтобы он когда-нибудь собрался отделиться от матери.
Я отложил в сторону его листок и спокойно уснул.
* * *
Норман расстался с Нэнси. Спустя месяц он от нее ушел.
Как и ожидалось, это расставание далось нелегко. Решение Нормана было непреклонным: он над ним работал и почувствовал, что это сделать нужно; теперь у него появилась новая задача– как следует обдумать свое решение и воплотить его в жизнь. В эту неделю мы дважды встречались с Норманом; оба раза он был в агонии– не из-за разрыва с женой, который он мог пережить, а из-за разрыва с детьми.
– Как описать, что чувствует отец, покидая своих детей? спросил я Рэйчел.– Как передать им свою печаль?
Я не мог в этом помочь Норману, меня здесь заклинило.
– Здесь нет никакой парадигмы,– сказал я.– Деметра скиталась по земле в поисках своей дочери Персефоны. Инанна оплакивала потерю своего возлюбленного Думуци. Изида лишилась разума, разыскивая останки Осириса. В мифологии времена года появлялись и длились из-за симпатии к женщинам, потерявшим своих возлюбленных. А разве мужчины испытывают такие же ужасные переживания? Мне неизвестны мифы, в которых отец скорбит о своих потерянных детях. Сатурн, наоборот, их пожирает.
Рэйчел задумалась. Я высморкался и прошелся по комнате.
Тревога– типичный симптом психологии пуэра. Я это знал, но ничего не мог поделать.
– Это его анима,– наконец, сказала она.– Она по-прежнему близка к матери, поэтому ей не хватает детей, как их не хватало бы женщине.
Это объяснение меня не удовлетворило.
– Возможно, это стремление к безопасности его внутреннего ребенка. А может быть, он идентифицируется со своими детьми и их потребностями.
– Все это вместе взятое и что-то еще,– согласилась Рэйчел.
– Но как описать эту боль? Эту вину?– Я сплел руки и выставил их вперед, как слабоумный.
– Прекрати!– резко сказала Рэйчел.– Только не разрушай свой теменос. Попробуй вообще поразмышлять над одиночеством.
Да, разумеется. Чтобы быть уверенным в том, что он поступил правильно, Норману следовало привыкнуть к одиночеству.
Это я могу сказать, поскольку имею об этом достаточно хорошее представление. Жизнь без детей, по существу, стала для Нормана жизнью с беспросветным одиночеством.
Интровертам относительно легко оставаться в одиночестве.
Им может не хватать жизненно важной связи с внешним миром, зато, как правило, они живут активной внутренней жизнью. Пока не констеллируется их экстравертная тень, интроверты редко страдают от одиночества. Экстравертам нужна суета и суматоха; это их естественная среда обитания, они всегда активно ищут ее. Будучи «патентованным экстравертом», Норман должен был научиться жить наедине с самим собой.
До разрыва с женой у Нормана не было ядра личности. Оно проецировалось на его семью, удовлетворенность собой он воспринимал как свою целостность. Без нее он ощущал себя полностью разбитым. Его уход из семьи привел к ужасному расколу, к отделению земли от неба, разрыву прародителей мироздания. Такой архетипический мотив скрывается за реакциями ребенка, у которого разошлись родители, и точно так же переживал его Норман или его «внутренний ребенок».
– Это сущий ад,– говорил он мне. Он занимался тем, что обзаводился мебелью для нового жилья: спальни, кухни,– и самостоятельно принимал все решения.– Мы так не договаривались.
Это напряжение сведет меня с ума.
Норман никогда не жил один, хотя был взрослым человеком.
Два года он жил в университетском общежитии и делил жилое помещение с двумя приятелями. По существу, он переехал из родительского дома в пригородный, где жил с женой– женщиной, в которую он влюбился, но которую совершенно не знал.
Я был благодарен, что, покинув Нэнси, Норман не ушел жить к другой женщине. Если бы это случилось, он мог бы просто наступить на те же грабли. Так происходит со многими людьми. Ему нужно было какое-то время побыть одному, чтобы узнать, какие спутницы для него приемлемы. К счастью, для этого у него было некое подспорье: его сны и рисунки, которые воплощали его настроение и работу активного воображения.
Оказавшись в одиночестве, человек ощущает себя покинутым. С точки зрения коллективного бессознательного, покинутость ассоциируется с детским представлением о таких богах и божественных героях: Зевсе, Дионисе, Посейдоне, Моисее, Ромуле и Рэме и т.п. Этот мотив так распространен в мифологии, что Юнг считает покинутость «необходимым условием, а не просто сопутствующим симптомом» развития высшего уровня сознания, который символизирует ребенок.
В процессе утверждения своей независимости мужчина должен отделиться от окружения, в котором он родился: матери, семьи, сообщества. То же самое относится к женщине. Иногда такой переход проходит гладко (или так кажется со стороны). Если так не получается, результат оказывается двояким возникает синдром «бедный я», характеризующий регрессивное стремление к зависимости, а также ощущение человеком своей потенциально творческой сущности (позитивная часть архетипа божественного младенца или пуэра)– ощущение новой жизни и новых привлекательных возможностей.