Известно, что романтизм развивался со времен Просвещения как антитезис по отношению к его тезису12. Ни один антитезис не может избежать влияния со стороны его тезиса, которому он противостоит, так и романтизм постигла та же самая парадоксальная судьба. Его структура сформировалась под преобладающим влиянием подходов и методов того самого движения Просвещения, в оппозиции к которому он родился и развивался.
Романтизм старался спасти вытесненные иррациональные силы, защищал их в конфликтах, но не замечал, что сам факт обращения на них внимания означал их неизбежную рационализацию. Романтизму удалось рационализировать то, чего Просвещение не рационализировало бы никогда не только потому, что его методы оказались бы неподходящими для этой цели, но также и потому, что соответствующий психический материал никогда не был бы достаточно важен, чтобы на него обратили внимание. Иррационализм, как и все остальное
в этот период, можно понять только в категориях доминирующего интеллектуального климата. Когда этот климат рационалистичен, даже иррациональные элементы должны быть облечены в рациональную оболочку, чтобы быть понятыми. Таким образом, романтизм можно считать собиранием и спасанием всех тех позиций и способов жизни, которые, в конечном счете, имеют свой источник в религии и которые были вытеснены капиталистическим рационализмом. Но это собирание и сохранение произошло на уровне рефлексий. Романтизм по сути дела не реконструировал и не оживлял средневековье, религию и иррационализм как основы и источники жизни; он сделал нечто совсем иное: стал рефлективным и мыслительным пониманием этих сил. Не такой была, по крайней мере, изначально, цель романтизма. Но постепенно романтизм вырабатывал соответствующие методы, типы опыта, понятия и средства экспрессии для выражения всех тех сил, которые никогда не были доступны Просвещению. Однако они были извлечены на поверхность в старой форме не как естественная основа общественной жизни, но как намерение, как часть программы.
Если подойти к проблеме социологически, то эти факторы, однажды извлеченные на уровень рефлексии, стремились к объединению с определенными антикапиталистическими тенденциями. Все те общественные слои, которые не были непосредственно заинтересованы в развитии капитализма, а скорее ставились им под угрозу, более того ‑ были связаны традицией с утраченными способами жизни, свойственными различным докапиталистическим периодам общественного развития, использовали эти открытия против буржуазии и промышленного развития. Исторический союз просвещенной монархии и предпринимателя означал, что обе эти силы были заинтересованы в рационализме, в то время как феодальные властители, мелкие крестьянские собственники и слои небогатого мещанства, вышедшие из старых ремесленных цехов, в разной степени были заинтересованы в романтизме13. Когда романтические элементы появились в сознательной, отрефлектированной форме, все эти, слои способствовали их развитию. Это касается особенно культурной борьбы, в которой сознательно используются данные элементы, поскольку в то время эти слои, о которых говорилось выше, перетрясали сундуки романтиков в поисках чего-либо, что можно включить в собственную идеологию.
Цель наших рассуждений, таким образом, состоит в следующем: мы должны не только указать, каким образом правая общественная и политическая позиция начала борьбу против политической и экономической доминации развивающегося капитализма, но также как она противостояла ему
588
мыслительно, собирая все те духовные и интеллектуальные факторы, которым грозило уничтожение в результате победы буржуазного рационализма, доходя даже до выработки «антилогики».
Обычно считается, что социалисты были первыми критиками капитализма как общественной системы. Однако на самом деле мы встречаем много данных, свидетельствующих о том, что эта критика изначально исходила из кругов правой оппозиции, а затем постепенно была перенята оппозицией левой. Следует, конечно, выяснить, какие перестановки акцентов сделали возможным принятие правых мотивов левыми.
По сути дела способ мышления, возникший вместе с появлением пролетариата и его общественных целей, имеет много общего с мышлением, связанным с правой оппозицией. Однако нельзя не заметить и существенных структурных различий. Пролетариат появился в результате развития капитализма: он представляет его особый продукт и не имеет традиций, выходящих за рамки капитализма. «Четвертое сословие» является не сословием, а классом. Его члены сплавились в один общественный класс через отрыв от тех «сословий» и «органических групп», в которых жили их предки. Вместе с появлением нового мира сословия стали отходить в тень, вытесняемые классами, которые во все большей степени перенимали функции формулирования коллективных действий. Но, несмотря на это, многие группы, особенно те, которые имели сильные локальные и негородские корни, проходили эту трансформацию только частично, среди же городских групп ремесленники сохранили многие черты цеховой ментальности. Сам пролетариат, загнанный на фабрики, развился из пассивной массы в совершенно новый класс с собственными традициями. Поскольку, однако, это новое социальное образование появилось в рамках рационалистической эпохи, оно должно было проявлять черты рационального мышления в еще более высокой степени, чем буржуазия. Ошибкой было бы, однако, видеть в пролетарском рационализме только вариант рационализма буржуазного.
Собственная внутренняя динамика, логика собственного положения подталкивает этот тип рационализма к превращению в специфический вариант иррационализма.
Пролетарский способ жизни по сути своей рационален, поскольку положение пролетариата вынуждает его планировать революцию еще более расчетливым способом по сравнению с буржуазией. Пролетариат даже из революции делает предмет бюрократического администрирования, превращает ее в «общественное движение». Однако этот вариант рационализма и бюрократического администрирования имеет немного общего со стремлением к прочитываемости, так характерным
589
для победоносной буржуазии. Пролетарский рационализм, поскольку он находится в оппозиции, никогда не может обойтись без иррационального элемента, лежащего в основе революционных действий. Утопический идеал буржуазии основан на таком расчете деятельности каждой фирмы, который позволил бы исключить элемент риска. Идеал этот невыполним, и риск и ненадежность остаются чертами капиталистического предпринимательства только потому, что капиталистический мир подвергся частичной рационализации и частично опирается на плановую экономику.
С другой стороны, даже тогда, когда можно оценить в процентном отношении шансы на успех (скажем, в случае забастовки ‑ благодаря забастовочной статистике), действия не зависят только от результатов расчетов, поскольку шансы проигрыша по сути дела вычислить невозможно, так как революционный порыв всегда остается непредсказуемым фактором.
В этот момент становится вполне ясно, что общественная позиция пролетариата подталкивает его к иррационализму. Попытка революций, пусть даже планируемая и научная, неизбежно связана с иррациональным хилиастическим элементом. Это и есть принципиальное сходство с контрреволюцией.
Пролетарская мысль во многих пунктах родственна мысли консервативной и реакционной, поскольку, исходя из совершенно отличных основных целей, оказывается вместе с консервативной мыслью в оппозиции к целям капиталистического мира буржуазии и абстрактности ее мышления. Дальнейшее исследование, которое мы не станем здесь предпринимать, имманентных судеб иррациональных экстатических элементов пролетарской мысли наверняка показало бы, что они, в конечном счете, происходят из чего-то, что можно было бы назвать «экстатическим сознанием». Следовало бы показать, как от самого своего рождения в крестьянских бунтах XVI столетия эти зародыши стали началом всех революций и как они сохранились в качестве составного элемента весьма в то же время рационализированного пролетарского мировоззрения. Мы имеем здесь дело с соединением самого крайнего рационализма с самыми крайними иррациональными элементами, что указывает, на то, что «иррациональное» при ближайшем анализе оказывается более сложным явлением, чем мы склонны были видеть вначале.
Исчерпывающий анализ должен был бы показать фундаментальные различия между иррациональными факторами, представляющими продукт «экстатического сознания», и иным типом мышления, который мы для краткости определяли до сих пор как остатки старых религиозных традиций и взглядов и к которым обращались романтики в поздний период своей деятельности.
590
Есть еще один пункт сходства революционного сознания пролетариата и консервативной традиции ‑ диалектика. У Маркса это была внутренняя необходимость, вытекающая из заимствования идей диалектики консерватора Гегеля. Понятие диалектики ‑ логической последовательности тезиса, антитезиса и синтеза ‑ выглядит на первый взгляд необычайно рационально и фактически представляло собой попытку сконденсировать весь процесс развития в одну логическую формулу, представить всю историческую действительность доступной рациональной дедукции. Этот вид рационализма совершенно отличается, однако, от того, который находит свое выражение в буржуазном идеале естественных наук. Последний ставит себе целью выяснение общих законов природы; это демократический, а не диалектический вариант мышления. Ничего удивительного, что демократическое и научно ориентированное поколение социалистов сделало все, что было в их силах, чтобы освободить марксизм от диалектического фактора.