В эпоху Мёзера такое ощущение собственности еще существовало, хотя языковой его след уже исчез. Он оплакивает эту утрату, говоря: «Как же несовершенны язык и философия, которые не имеют уже специальных средств выражения для таких основополагающих различий».
Мы видим здесь богатство дотеоретического, неартикулированного опыта, воплощающего связи самого конкретного рода между личностью и собственностью. Это богатство существовало в феодальном обществе и было затем вытеснено абстрактным понятием буржуазной собственности, которое искоренило прежнюю конкретность переживаний. Позднейшие теории, особенно романтически-консервативные, все обращаются вспять к феодально-консервативному понятию собственности, сущность которого Мёзер ухватил, так сказать, в последний момент.
А. Мюллер считает имения продолжением членов человеческого тела и описывает феодализм как амальгаму человека и вещи. Он приписывает исчезновение этой связи распространению римского права и говорит о «французской революции римлян», обвиняя ее в этом26.
Это только отголоски прошлого, пристрастно извлекаемые на свет божий. Их значение состоит в доказательстве того, что живые связи, распространяющиеся на вещи, некогда действительно существовали. Акцент на интимность связи между собственностью и собственником мы находим еще у Гегеля.
Для Гегеля существо собственности состоит в том, чтобы «показать, что в эту вещь я вложил мою волю»2', а «смысл собственности состоит не в том, что она удовлетворяет потребности, а в том, что в ней устраняется чистая субъективность личности» . Интересно, что здесь выступает нечто, что мы заметим и позднее, а именно: обучение левых, оппозиционных по отношению к буржуазно-капиталистической мысли, правой оппозицией. Абстрактный характер межчеловеческих отношений при капитализме, неустанно подчеркиваемый Марксом и его сторонниками, первоначально представлял собой открытие наблюдателей консервативного лагеря.
Мы вовсе не предполагаем, что различие между понятиями «абстрактный» и «конкретный» не было известно раньше, мы только указываем, что эти два различных способа переживания истории постепенно развились на противоположных флангах и получили воплощение в общей форме опыта, характерной для разных групп в соответствии с их позицией в динамичном общественном процессе.
Другим ключевым понятием при анализе разных стилей мышления и способов переживания мира является понятие свободы. Революционный либерализм понимал свободу как явление из экономической сферы, состоящее в освобождении индивидуума от средневековой зависимости от государства и цехов. В политической сфере свобода понималась как право личности поступать по собственной воле и, прежде всего, право в полной мере пользоваться неотъемлемыми правами человека. По этой концепции индивидуум встречает ограничения лишь тогда, когда вторгается в сферу свободы ближних29. Равенство выступает, таким образом, логическим дополнением этого типа свободы, поскольку она не имеет смысла без принципа политического равенства всех людей. В действительности революционный либерализм никогда не думал о равенстве иначе, как о постулате. Он определенно никогда не трактовал равенство как эмпирический факт и на практике никогда не требовал равенства для всех людей, исключая периоды политической и экономической борьбы. Но консервативная мысль превратила этот постулат в фактическое утверждение и объявила, что либерализм провозглашает, что все люди фактически и со всех точек зрения равны.
Однако уже из этого социологически обусловленного недоразумения вырастает, как это часто бывало и прежде, новое понимание фактической дифференциации мыслительных тенденций. Как и в случае с понятием собственности, консервативная мысль еще раз спасла более ранний, почти вытесненный способ переживания и мышления и, проявив его, позволила ему сыграть действенную роль в динамическом процессе.
Политическая необходимость заставила консерваторов выработать собственное понимание свободы30, отличное от либерального. Они выработали нечто, что можно было бы назвать качественной идеей свободы в отличие от ее революционно-эгалитарной концепции. Контрреволюционная оппозиция инстинктивно поняла, что идею свободы как таковую атаковать не следует, так как она сосредоточилась на скрытой глубже идее равенства. Утверждалось, что люди принципиально неравны, неравны талантом и способностями, неравны в самом своем существе. Свобода может, таким образом, основываться исключительно на способности каждого индивидуума к развитию без препятствий со стороны других согласно праву и обязанностям собственной личности. Мюллер, например, говорит; «Ничто не могло быть так враждебно той свободе, которую я описал, как понятие внешней свободы. Если свобода эта попросту общее стремление различных существ к развитию и росту, то нельзя придумать ничего более ей противоречащего, чем фальшивое понимание свободы, которое отняло бы у всех индивидуумов особые черты, то есть их разновидность»31.
Такова романтическо-консервативная идея свободы, которая получает политическое значение. Революционный либерал, мыслящий абстрактно в категориях возможного, а не действительного, придерживается «абстрактного оптимизма», повторяя принцип всеобщего равенства, по крайней мере, равенства возможностей, не определяя границ свободы индивидуума, за исключением границ, налагаемых существованием других людей. Романтический же мыслитель видит свободу, ограниченной тем, что Зиммель назвал «законом развития индивидуума», в рамках которого каждый должен определить как свои возможности, так и ограничения.
Этот вид свободы, укорененный в природе индивидуума, типично романтичен и близок своеобразному варианту анархического субъективизма. И хотя консерваторам удалось субъективизировать проблему свободы (притупив этим ее революционное острие), субъективная анархия, которой они заменили вытекающую из либеральной концепции внешнюю политическую анархию, все еще потенциально угрожала безопасности государства. Отдав себе в этом отчет, романтическая мысль, тотчас породила тенденцию (свидетельствующую о ее переходе к консерватизму) к различению между понятиями «качественной свободы» и свободы индивидуума и к ее перемещению к «подлинным носителям» и «подлинным субъектам» свободы, то есть к коллективам, «органическим сообществам», сословиям. С тех пор сословия стали носителями внутреннего принципа развития, в неограниченной реализации которого состоит свобода, так что ясно видно, что качественная концепция свободы происходит, по крайней мере частично, из мысли феодальной. «Свобода» различных сословий в условиях феодализма означала бы их «привилегии», а качественный и неэгалитарный привкус, заключенный в средневековой концепции, вновь оживает32. Но даже в новой форме концепция свободы еще может угрожать государству и положению правящих групп, что понимает позднейший консерватизм. Он пытается подобрать качественно отличные индивидуальные и корпоративные «свободы» таким образом, чтобы их можно было подчинить высшему принципу, репрезентативному для всего общества. Историческая школа, Гегель, Шталь и другие различаются между собой только в понимании этой высшей тотальности: формальная структура даже самых разных решений проблемы остается та же самая. Решение состоит в перенесении свободы в сферу, связанную исключительно с субъективной, частной стороной жизни, в то время как все общественные и внешние отношения остаются подчинены принципу порядка и дисциплины. Появилась, однако, проблема: что должно предотвратить столкновение между двумя сферами - субъективной свободы и внешнего порядка? Решение было найдено в предположении своеобразной «предустановленной гармонии», которую либо гарантирует непосредственно Бог, либо естественные силы общества и нации. Консерватизм явно многому научился у либерализма, от которого перенял как понятие «разделения сфер», так и понятие «невидимой руки», обеспечивающей общую гармонию.
Историческая школа пользуется прежде всего понятием «нации» или «национального духа», чтобы получить то необходимое более широкое целое, которое предотвратит деградацию личной или групповой свободы до уровня простого анархического каприза. Ротхакер показал, что в работах Ранке понятие государства постепенно заслонило понятие нации.
Решение проблемы, представленное Ранке и Савиньи, состояло во всяком случае в перенесении этой качественной свободы с индивидуумов и сословий на нацию и государство. Только государство, развиваясь свободно по своим собственным законам развития, - свободно. Индивидуум ограничен и может быть полезен только в границах этих более широких общностей.
Напряжение между гармонией и свободой достигает апогея у Гегеля, который, как обычно, пробует сохранить оба элемента. Согласно Гегелю, то, что он назвал революционной абстрактной концепцией свободы, составляет промежуточную стадию в развитии к истине. «Эта негативная свобода или, иначе говоря, эта рассудочная свобода есть свобода односторонняя, но эта односторонность всегда заключает в себе определенное важное определение, поэтому не следует ее отбрасывать. Недостаток рассудка состоит, однако, в том, что определенное одностороннее определение он поднимает до уровня определения единственного и окончательного»34. Смысл «негативной абстрактной свободы» становится ясен из дальнейших рассуждений: «Более конкретно эта форма проявляется в активном фанатизме политической или религиозной жизни. Это относится к периоду террора французской революции, в которой должны были быть уничтожены все различия таланта и авторитета. Это был период потрясений, возбуждения нетерпимости против всего, что составляло хоть какую-то особенность. Ведь фанатизм стремится к абстракции, а не дифференциации; если появляются какие-то различия, фанатизм считает их противоречащими своей неопределенности и уничтожает»35. Так Гегель подходит к третьему принципу, среднему между «абстрактной свободой» и обычной «разнородностью». Это принцип конкретной свободы36. Он говорит: «Третий момент состоит теперь в постулате, чтобы Я в своем ограничении, в этом своем ином было у себя, чтобы, самоопределяясь, оно осталось, несмотря на это, у себя и сохранило цельность. Этот третий момент является, таким образом, конкретным понятием свободы, в то время как два предыдущие оказались, безусловно, абстрактными и односторонними»37.