Принцип диаспорного существования проявился сразу в двух направлениях. Одной из первых диаспор, как уже упоминалось ранее, стало рассеяние евреев после разрушения римлянами Второго храма Иерусалимского в 73 г. Р.Х. Изгнанные из Палестины, евреи расселились по Средиземноморью, частью же были оттеснены на просторы Евразии в сторону Поволжья и Центральной Азии. В дальнейшей своей судьбе еврейский народ отступал от диаспорного принципа существования, создавая компактные закрытые поселения, в которых реализовывался исторически давно известный принцип жизни земляческих меньшинств в чуждом этноконфессиональном окружении. Однако периодически евреи возвращались к диаспорной модели, которая оптимальна для мобилизации психических и умственных ресурсов общины и обеспечивает наилучшие параметры выживания в соперничестве цивилизационных типов[4].
Другим примером диаспоры, возникшей примерно в то же время, стал эллинизм. В нем реализовался принцип распространения определенного типа сознания. Греческий язык и связанная с ним понятийно-методологическая система понимания мира захватили самые разные слои населения, крайне пестрого по генофонду: от согдийцев далекого Хорасана до египтян, италийцев и тех же евреев. Эллинизм стал диаспорным типом сознания – космополитизмом, духовные корни которого не в земле (почве), а в небе.
Диаспора, как цивилизационный метод, совпавший по времени возникновения с Новой эрой, стала модернизационной формой глобального кочевья – новым, радикально пересмотренным типом кочевой цивилизации, решившей всерьез взять финальный реванш у земледельческого оседлого образа жизни, который восторжествовал ранее в масштабах всемирной истории над кочевниками.
Непримиримость оседлости и кочевья основана на принципиально различном в двух этих образах жизни статусе человека, по отношению к земледельческой оседлой культуре человек фиксирован на земле, двигаясь во времени. Для него существует история, существуют перемены. Привязанность к фиксированному месту в пространстве делает его заложником «четвертого измерения пространства» - быстротекущего времени[5].
Кочевник, будучи человеческим «перекати-поле», свободно перемещается в пространстве, но, наоборот, фиксирован во времени. Оно для него не движется.
Хотелось бы привести в пример такое историческое явление, как восстание рабов под руководством Спартака. В данном случае имел место первый пример политического интернационализма – возникновение единой «армии» с общей политической и идеологической задачей на базе этнических разнородных элементов – землячеств, объединяющих угнетенных переселенцев из разных уголков мира, завоеванных римлянами[6]. Именно в этом акте политического интернационализма армия разноязыких рабов становится диаспорой – общиной людей, насильственно лишенных почвы и генеалогии, но обретших братство в чисто духовном измерении социальной и идеологической солидарности.
Вплоть до 1945 года феномен диаспоры фактически целиком исчерпывался примером еврейской истории. Однако примерно в это же время, связанное с мировой военной катастрофой и крахом Европы, происходит своеобразная революция в расстановке тенденций. Традиционная еврейская диаспора под влиянием сионизма встает на путь «алии» - «возращения в Землю Обетованную», в то время как народы и группы народов, считавшиеся до этого крайне фиксированными в архаично-оседлом образе жизни, - североафриканцы, индийцы, турки – срываются со своих «мест фиксации» и превращаются в Новую Диаспору.
Современная диаспора – это не виртуальная категория, а действительно высокомобилизованное особое человеческое пространство, в котором идеи братства, солидарности, политической самоорганизации вызревают органически из самих параметров диаспорного существования[7].
Поэтому диаспора как новый субъект оппозиции представляет собой успешную формулу.
В современном значении термин «диаспора» стал использоваться с конца XX века, перестав быть связанным исключительно с еврейским этносом. Он характеризует устойчивую совокупность людей единого этнического или национального происхождения, живущих за пределами своей исторической родины и имеющих социальные институты для поддержания и развития своей общности[8].
Диаспоры повсюду, в том числе и в России, часто обладают относительно устойчивой независимостью по отношению к различным средствам авторитарного идеологического воздействия. Во-первых, внутренней структурой (сегментом) диаспоры является компактная община верующих, обычно состоящая из представителей разных этнических групп. Во-вторых, менталитет диаспоры тяготеет к всесторонней автономности, предполагающей самоуправление как в бытовых и юридических вопросах, так и в политических и духовных проблемах[9].
В английских словарях слово «диаспора» пишется с большой буквы и не допускает множественного числа. Общепринятого строгого определения понятия «диаспора» не существует, предлагают наборы характерных черт, типичных для диаспор:
- рассеяние по отношению к своей изначальной родине, в альтернативном варианте – экспансия на пределы родины с определенными целями или для удовлетворения более далеко идущих планов;
- коллективная память и мифологизация утраченной родины;
- почитание наследия отцов;
- возвратное движение;
- сильное групповое этническое самосознание, сохраняющиеся неспокойные отношения с обществами-хозяевами;
- чувство солидарности с собратьями в других странах;
- возможности выдающихся успехов в жизни в странах-хозяевах, проявляющих терпимость.
Традиционно выделяемые диаспоры действительно обладают подобным набором черт[10]. Но в других случаях отнесение к диаспоре сообществ, обладающих теми же чертами, оспаривается. Так, термин «диаспора» не употребляется, когда говорят о потомках британцев в Австралии, Новой Зеландии, Южной Африке, Зимбабве, Кении, Канаде или США. Не применяется он и к многочисленным немецким колониям в Центральной и Восточной Европе, на Волге (все они прекратили существование после 1945 года) или в некоторых странах Латинской Америки.
Судя по всему, для людей, оказавшихся в рассеянии, возможно не только коллективное сознание пребывания на чужой земле, которая противопоставляется утраченной собственной родине, но и альтернативное ему коллективное сознание обретения новой родины, когда рассеяние не ведет к «диаспоризации». Но если допустимы две крайние ситуации, то возможно и даже неизбежно существование большого количества переходных, промежуточных вариантов, «полудиаспор» с разной степенью идентификации себя со «своим» сообществом и с обществом страны-хозяина.
Когда термин «диаспора» применяется к подобным ситуациям, происходит нечто вроде банализации понятия. Теперь это – не уникальный, единственный в своем роде феномен, а типичная картина, которую можно наблюдать чуть ли не у всех народов мира. Но та смысловая нагрузка, которую долгое время несло слово «диаспора», при этом теряется или видоизменяется. Я полагаю, чтобы судить о месте диаспор в современном мире и об их будущем, надо исходить не из набора признаков, которыми обладают более или менее «классические» диаспоры, а из реальных функций, которые они выполняют в современном мире.
Получившая всемирные масштабы модернизация, «глобализация» разрушает все локалистские перегородки или, во всяком случае, нарушает их непроницаемость. По самым разным причинам люди покидают свою родину – малую или большую – и оказываются в рассеянии. Сейчас не так легко назвать народ, с которым этого не происходило бы. Так возникают новые диаспоры[11].
Для человека, вынужденно или добровольно покинувшего свою родину и оказавшегося в непривычной социокультурной среде, адаптация и укоренение в ней на какое-то время выходят на первый план. Это непростой и очень болезненный процесс, и диаспора как раз и оказывается той институциональной формой, которая позволяет одновременно существовать в «двух средах» и тем облегчает адаптацию. В общем именно эту функцию на протяжении тысячелетий выполняла еврейская диаспора, и ее опыт придал феномену диаспоры характер чего-то вечного. Но сейчас жизнь намного ускорилась, в силу чего роль и функции диаспор изменились. Современная диаспора становится временным прибежищем человека, рано или поздно он, его дети или, в крайней случае, внуки должны сделать выбор и либо вернуться на родину, либо полностью раствориться в новой социокультурной среде[12].
Этот выбор часто оказывается очень нелегким, ибо его приходится делать на фоне глубокого кризиса традиционных принципов социальной интеграции, который можно назвать кризисом этнокультурной идентичности, или кризисом этничности. Модернизация необратимо разрушает средневековые, а может быть, и более давние перегородки между этнорелигиозными и/или этнокультурными сообществами, обесценивает принципы их социальной интеграции и требует выработки каких-то новых принципов интеграции, имеющих неэтническую основу. Как это часто бывает, старые принципы не уступают место без боя и мир на долгое время превращается в арену противостояния двух идеологий и двух политических практик[13].