Именно это понятие возрождает в наше время Хилари Патнэм, чей “внутренний реализм” – тема главы 7.
Путь к Пирсу
Пирс и Ницше – два самых замечательных философа, творивших столетие назад. Оба наследники Канта и Гегеля. Они олицетворяют альтернативные способы реакции на этих философов. Оба принимали без доказательства то, что показал Кант: истина не может заключаться в каком-либо соответствии знания внешней реальности. Оба принимали без доказательства существование процесса и, возможно, прогресса как основных характеристик природы человеческого знания. Они узнали это от Гегеля.
Ницше вспоминает, как истинный мир стал басней.* Один из афоризмов в его книге “Сумерки идолов” начинается с платоновского высказывания: “истинный мир – достижимый для мудреца, для добродетельного”. С Кантом, полагает Ницше, мы приходим к чему-то “неуловимому, бледному, нордическому, кенигсбергскому”. Затем идет Заратустра, со странным подобием субъективизма. Это не единственный посткантовский путь. Пирс старался заменить истину методом. Истина – это то, что появляется в конце концов у сообщества познающих, ищущих определенную цель определенным способом. Таким образом, Пирс ищет объективную замену идеи о том, что истина соответствует реальности, независящей от разума. Он иногда называл свою философию объективным идеализмом. Его очень впечатляла потребность людей в устойчивой системе убеждений. В известном эссе о закреплении верования (fixation of belief) он с неподдельной серьезностью рассматривает мнение о том, что мы должны формировать свои убеждения следуя авторитетам или верить в то, что пришло нам в голову первым и придерживаться этого. У современных читателей часто возникают сложности с этим эссе, потому что они ни на минуту не могут поверить в то, что Пирс считал, что Господствующая (и могущественная) Церковь очень хорошее средство для формирования убеждений. Если нет ничего, чему может соответствовать истинное убеждение, почему не дать церкви сформировать свои убеждения? Знание о том, что истина принадлежит твоей партии, может быть очень удобным. Пирс отвергает эту возможность, так как считает фактом человеческой природы (не предчеловеческой истины) то, что в конце концов всегда будут существовать инакомыслящие. Если у вас есть возможность иметь внутренне самостабилизирующий метод, признающий постоянную возможность ошибки и в то же время имеющий тенденцию к сходимости, тогда у вас есть лучший способ установления убеждений.
Повторенные измерения в качестве модели мышления
Пирс является, вероятно, единственным философом современности, который был достаточно хорошим экспериментатором. Он производил много измерений, в том числе по определению гравитационной постоянной. У него много работ по теории ошибок. Таким образом, ему был знаком способ, в соответствии с которым последовательность измерений может сходиться к одному основному значению. Измерение, по его опыту, сходится, и то, к чему оно сходится, по определению верно. Он полагал, что также все человеческие знания должны иметь такое же свойство. Достаточно долго продолжающееся исследование должно привести к устойчивому мнению по любому вопросу, к которому мы обратимся. Пирс не считал, что истина – это соответствие фактам: истины – это устойчивые заключения, к которым приходит бесконечно развивающееся СООБЩЕСТВО исследователей.
Предложение заменить истину методом, гарантирующим научную объективность, внезапно стало вновь популярным. Я считаю, что в этом суть методологии исследовательских программ Имре Лакатоша, которую я объясняю в главе 8. В отличие от Пирса, Лакатош исследует самую разнообразную научную деятельность, и его представление о науке далеко от упрощенной картины получения знания повторяемым и немного туповатым методом проб и ошибок. Совсем не так давно Хилари Патнэм стал приверженцем Пирса. Патнэм не считает, что мнение Пирса о методе исследования является последним словом, но он и не предполагает, что последнее слово существует. Он полагает, что существует развивающееся представление о рациональном исследовании и что истина – это то, что будет следовать из результатов, к которым стремится данное исследование. По Патнэму, существует двойной предельный процесс. По Пирсу, существовал один метод исследования, базирующийся на дедукции, индукции и, в меньшей степени, на выводе к лучшему объяснению. Истиной считалось, грубо говоря, все, к чему сходились гипотезы, выводы и проверки. Это один предельный процесс. По Патнэму, методы исследования сами могут расти и новые стили рассуждения могут строиться на старых. Но он надеется, что здесь скорее будет иметь место некоторая кумуляция, чем резкое вытеснение одного стиля рассуждения другим. В таком случае может быть два предельных процесса: долгосрочный процесс, сходящийся к “рациональности” накопленных способов мышления, и долгосрочный процесс, сходящийся к фактам, которые согласуются с этими развивающимися видами рассуждений.
Представление
Пирс работал над целой гаммой философских тем. Он собрал вокруг себя круг людей, которые едва разговаривали друг с другом. Некоторые считают его предшественником Карла Поппера: ни у кого другого мы не находим столь четкого взгляда на самокорректирующийся метод науки. Логики считают, что у него было много интуитивных догадок относительно того, как должна развиваться современная логика. Изучающие вероятность и индукцию справедливо замечают, что у Пирса было настолько глубокое понимание вероятностного мышления, насколько это было возможно в его время. Пирс написал много туманных, но прекрасных работ о знаках, и целая дисциплина, называющаяся семиотикой, почитает его в качестве своего отца-основателя. Я считаю его работы важными, так как он сделал необычное предположение, что человек тождествен своему личностному языку. Это предположение стало центральным в современной философии. Я считаю его работы важными, так как он первым высказал идею о том, что мы живем в мире случая, который хотя и является недетерминированным, но благодаря законам вероятности порождает неверное убеждение в том, что природа управляется регулярными законами. Взглянув на указатель в конце этой книги, вы обратитесь к другим вещам, которым мы можем научиться у Пирса. Пирс пострадал от читателей с ограниченными представлениями, так что его ценят больше за ту или иную точную мысль в логике или за некоторые загадочные идеи о знаках. Мы же будем рассматривать его как не укладывающегося в сколько-нибудь определенные рамки мыслителя, одного из немногих, понимавших события своего столетия и собиравшегося оставить на них свой отпечаток. У него это не получилось. Он почти ничего не закончил, но начал – почти все.
Дороги расходятся
Пирс придавал значение рациональному методу и сообществу исследователей, которые постепенно устанавливают некую систему знания. Истина – это любой конечный результат. Два других великих прагматиста, Уильям Джеймс и Джон Дьюи, имели совсем другую интуицию. Они жили если не сегодняшним днем, то ближайшим будущим. Они едва ли задавались вопросом, что может получиться в конце, если он вообще будет. Истина, полагают они, – это то, что отвечает нашим теперешним потребностям или, в крайнем случае, потребностям ближайшего будущего. Потребности могут быть серьезными и разными, как об этом говорится в прекрасных лекциях Джеймса “Многообразие религиозного опыта”. Дьюи дал нам идею того, что истина – это гарантированная приемлемость. Он думал о языке как об инструменте, который мы используем для оформления нашего опыта так, чтобы он соответствовал нашим целям. Таким образом, кажется, что мир и наше представление о нем предстают для Дьюи очень похожими на социальный конструкт. Дьюи презирал все дуализмы – разум/материя, теория/практика, мысль/действие, факт/ценность. Он смеялся над тем, что называл зрительской (spectator) теорией знания. Он говорил, что она возникла из-за существования класса незанятых людей, которые размышляли и писали философские труды, в отличие от класса предпринимателей и рабочих, у которых не было времени для простого созерцания. Моя собственная точка зрения о том, что реализм – это скорее вмешательство в мир, чем его представление в словах и в мышлении, безусловно, во многом обязана Дьюи.
Тем не менее, у Джеймса и Дьюи отсутствует интерес по отношению к тому вú дению исследовательского процесса, который был у Пирса. Их не волновало, какие знания получим мы в конце концов. Идея абсолютной системы человеческого знания казалась им химерой. Вот почему переработка прагматизма Джеймсом встретила сопротивление у Пирса. Такое же разногласие имеет место и сейчас. Хилари Патнэм – сегодняшний приверженец Пирса. Ричард Рорти в своей книге “Философия и зеркало природы” играет некоторые из ролей Джеймса и Дьюи. Он недвусмысленно заявляет, что современная история американской философии неправильно расставляет акценты. То, за что ценили Пирса, не имело большого значения для философии (то, что я написал разделом выше о воззрении Пирса, очевидно, расходится с этим). Настоящими учителями, с точки зрения Рорти, являются Дьюи и Джеймс. Дьюи, Хайдеггер и Витгенштейн – три классика двадцатого века, полагает он. Но Рорти пишет не только с тем, чтобы выразить восхищение. В отличие от Пирса и Патнэма, его не интересует ни “конец концов”, ни совершенствующиеся каноны рациональности. В длительной перспективе ничто не может претендовать на абсолютную разумность, считает он. Джеймс, утверждает он, был прав: рациональное – это то, что полагается таковым в наши дни, и этого определения достаточно. Разум может быть возвышенным благодаря тому, что он пробуждает в нас и в отношениях между нами. Не существует ничего, что бы делало одно рассуждение действительно более разумным, чем другое. Рациональность является внешней: это то, о чем мы принимаем соглашение. Если модные теории литературы менее живучи, чем модные химические теории, – это вопрос социологии. Это не означает, что химия обладает лучшим методом и что она ближе к истине.