I Ватиканский собор формально, хотя и под большим давлением, и не совсем канонически, узаконил существовавшую уже на протяжении нескольких веков de facto централизованную церковную систему во главе с римским папой, имеющим неограниченную власть. Ратификация нового догмата в епархиях означало признание всего верующего католического народа, что папа является высшим авторитетом в том числе в вопросах морали, «наместником на земле Иисуса Христа». Естественно, в таком случае авторитет папы для верующих людей стал бы противопоставляться авторитету светской власти, с чем последняя вряд ли готова была согласиться. Западная Европа строила тогда новую жизнь, и данная проблема была отнюдь не праздной.
§ 2. Подчинение национальных церквей определениям собора
Основное ядро большинства собора состояло из итальянских, испанских и латино-американских епископов, чьи богословские знания были явно недостаточны, чтобы решать вопросы, поднятые Ватиканскими декретами. Чтобы не быть голословным, следует привести хотя бы следующие факты: в итальянских университетах, кроме Римского, не было теологических факультетов, а образование духовенства почти всецело находилось в руках иезуитов, что можно сказать и об Испании. В Англии и Германии в один год печаталось больше богословских книг, чем в Италии за полвека.[56] Церковно- историческая наука была почти не развита в Италии, в отличие, например, от Германии, являвшейся в XIX в. мировым лидером в изучении церковной истории (назвать, хотя бы имена Гарнака и Гефеле) и вообще в исторической науке (стремительными темпами развивалась немецкая методология истории и источниковедение). Все это располагало к тому, что декреты Ватиканского собора почти сразу и без протеста были опубликованы в Италии, Испании и Латинской Америке. Несколько по-другому сложилась ситуация в странах Западной и Центральной Европы, но результат в принципе оказался тем же.
Как было отмечено в прошлом параграфе, лидеры оппозиции, не дождавшись открытого голосования по основным Ватиканским декретам, 17 июля покинули в Рим, не выразив формального протеста против нового догмата. Основную надежду эти деятели возлагали на то, что протест некоторых национальных церквей предотвратит окончательное проведение новых определений. Как было сказано в процитированном выше письме Гефеле Деллингеру, епископы-оппозиционеры условились не предпринимать никаких шагов, не посоветовавшись друг с другом, а для этого по возвращении собрать национальные соборы своих церквей, которые в свою очередь должны будут связаться между собой, чтобы обеспечить единый и сильный протест. Вспомним, что среди «бежавших» с собора были в основном представители Германии, Франции и Австро-Венгрии. Но единого и сплоченного выступления не получилось. Мировая история распорядилась по-иному судьбами католичества.
В поезде, на котором оппозиционеры уезжали из Рима, один из них, архиепископ Хейнальд обратился к уже известному нам Дюпанлу Орлеанскому со словами: «Монсиньор, мы сделали большую ошибку, но дело непоправимо».[57] Хейнальд как в воду глядел: через два дня, 19 июля 1870 г., началась франко-прусская война, которая разрушила и без того хрупкие планы оппозиции. Основные ее лидеры, французские и германские епископы, оказались по разные стороны фронта. Французы скорее сложили оружие перед Ватиканскими декретами. Среди французского епископата было сравнительно немного оппозиционеров. При рассмотрении взглядов епископата на доктрину о папской непогрешимости в дособорный период уже отмечалось, что епископский протест был в основном чисто прагматический, вызванный опасениями перед новой схизмой и перспективой никогда не преодолеть протестантский раскол в западном обществе. Эти епископы были недалеки от того, чтобы поверить в истинность догмата, но считали ошибочным или, по крайней мере, несвоевременным его формальное установление. Французским епископам-оппозиционерам после принятия нового догмата их коллегами по национальному епископату ничего больше не оставалось делать, как поступить так же, поскольку у себя на родине они были в абсолютном меньшинстве, а их основные соратники по оппозиции находились за линией фронта. С другой стороны, необходимо учитывать то, что Франция издревле считалась «Старшей дочерью» Римской Церкви, основной опорой католицизма в Европе, причем французское правительство (вторая империя пала только 4 сентября 1870 г.) в тот период как раз находилось «в ладах» со Святым Престолом, до 11 сентября французские гарнизоны еще стояли в Риме и Франция являлось гарантом светской власти папы. Все это естественно не благоприятствовало успеху оппозиции внутри Французской католической церкви. И Дюпанлу Орлеанский, и Дарбуа Парижский очень скоро опубликовали Ватиканские декреты в своих епархиях. Организованной и значительной оппозиции во Франции не получилось, если не считать парижского аббата Мишо, лидера небольшого кружка, но это движение в скором времени примыкает к немецкому старокатолицизму и в основном ведет идеологическую работу на него, так и не став влиятельным движением у себя, во Франции.
Поскольку французские оппозиционеры так скоро сдали свои позиции, слово оставалось за Немецким и Автро-Венгерским епископатами. В уже цитировавшемся письме от 10 августа 1870 г. Гефеле, осознав, что их соглашение в Риме по поводу единства и согласованности действий в отношении нового догмата рухнуло, пишет: «Вот я слышу, что французы уже подчинились, чему едва могу верить, и что Кельнский архиепископ уже обнародовал догмат и совсем стряхнул с себя кожу меньшинства. О других говорят то же».[58]
Немецкие епископы встали действительно перед серьезной проблемой: так стремительно в последние годы менявшийся мир приблизился к совершенно глобальной ломке. Европа менялась, можно сказать, на глазах в последние месяцы. Привычный для немецких католических прелатов рушился. Объединение немецких земель во главе с Пруссией уже подходило к концу: какую политику поведет протестантский центр в отношении католического юга и католической церкви Германии еще не было известно. А тут и франко-прусская война, расколовшая католиков Западной Европы на два противоборствующих лагеря. Католическая иерархия Германии была явно не готова к тому, что подстроится под новые политические и социальные условия, «космополитизм» католической церкви, гипертрофированный благодаря деятельности иезуитов в Европе, не позволил епископату склониться к сотрудничеству с рождающейся и самоопределяющейся нацией, к национально-государственным интересам. Епископы привыкли ощущать себя вне политических границ, в составе единой «надмирной» церковной организации. Они жили отчасти еще в прежней, средневековой реальности, где существовал дуализм папства и империи, Церкви и государства. Последние события явно угрожали этой реальности: вот-вот должно было окончательно исчезнуть Папское государство и светская власть пап. И отдельные церкви уже не могли игнорировать национальные интересы новых государств, конечно, без неблагоприятных для себя последствий. Но старой структуре точно так же, как и пожилому человеку, всегда проще жить, как он раньше жил, чем перестраиваться под новую систему, входить в мир неизвестного. И епископы, в большинстве своем люди, посвятившие большую часть жизни старой церковной системе, боялись новаций («а вдруг рухнут и без того хрупкие остатки равновесия и мира»). Для этих людей в большинстве своем существовала только одна перспектива: Вселенской Церкви необходимо вновь тесно сплотиться, чтобы противостать «хаосу» (война, обострение национальных движений, а вскоре особенно остро встанет рабочий вопрос), который вот-вот поглотит западный мир. Какие тут могут быть богословские или исторические споры, когда мир грозится рухнуть. И многие шли наперекор своей совести, жертвовали ею, принимали новый догмат, в который не верили, дабы сохранить церковное единство. Что это: трусость, оппортунизм или, наоборот, доблесть, жертвенность, подвиг? На этот вопрос нельзя ответить однозначно: в каждом отдельном случае это различные люди, с различным уровнем образования, воспитания, мотивацией поведения. Только последующая церковная история может показать, а нужен ли был такой их поступок для Церкви и что он ей дал. В рамках доклада, посвященного конкретной проблеме в конкретный исторический период нет необходимости, да и возможности ответить на все эти вопросы.
Как бы там ни было, 30 августа 1870 г. 17 из 22 немецких католических епископов собрались в Фульде и выпустили пастырское послание, провозглашавшее в их епархиях новый догмат. Пятью неподписавшими были епископы: Дейнлейн Бамбергский, Фёрстер Бреславльский, Бекман Оснабрюкский, Гефеле, Форверк Саксонский. Архиепископ Дейнлейн в письме, написанном 13 ноября 1870 г., заявил, что он был против новых догматов вследствие их несвоевременности. Фёрстер Бреславльский очутился в особо трудном положении. На него с одной стороны наступали профессора Бреславльского университета во главе с Иосифом Х. Рейнкенсом (будущий вождь и епископ старокатолицизма), требуя сопротивления новым догматам, а с другой большинство его народа, требуя их принятия. Он просил у папы разрешения отказаться от кафедры, но получил отказ и тогда провозгласил новый догмат в пастырском послании от 20 октября. Епископ Бекман Оснабрюкский опубликовал декреты только 19 января 1871 г.
Были немногие епископы, которые считали догмат не только несвоевременным, но и ложным. И они очутились перед лицом факта, трудно сопоставимого с их долгом и христианской совестью. С той точки зрения положение Гефеле было наиболее трудным, ибо из всех епископов он обладал наибольшей эрудицией, а потому был глубоко убежден, что новые епископы противоречат историческим фактам и церковному Преданию. Будучи автором образцовой истории церковных соборов, он был хорошо осведомлен. 10 августа 1870 г. он писал Деллингеру: «Я не могу сказать, чтобы я сомневался в том, что мне нужно делать, и в этом я схожусь как с кафедральным капитулом, так и с богословским факультетом[59]. Прежде всего, я не буду спешить с моим ответом и сделаю все возможное, чтобы встретиться с моими немецкими друзьями. Кроме того, я никогда не признаю новые догматы без тех ограничений, которые мы требуем, и буду отрицать законность и свободу собора даже в том случае, если римская власть меня сместит и отлучит, а в мой диоцез поставит своего администратора. Быть может, Бог будет столь милостив, что отзовет с театра действий этого Возмутителя Церкви (Perturbator ecclesiae)».[60] 14 сентября он опять писал: «Я категорически отказался от приглашения в Фульду, потому что тем должно было проводиться намерение, противоположное нашему соглашению в Риме. Теперь Кеттелер и Мельхерс[61] собираются отрицать наше соглашение в Риме. Пока от меня ничего не требуют непосредственно из Рима, я буду молчать; таким образом, я откажусь опубликовывать декреты и буду спокойно ждать своего отрешения. Конечно, я уже думал об отказе от епископства, но я отказался от этой мысли и выпью приготовленную для меня горькую чашу. В конце концов, я не знаю, как я мог бы поступить иначе. Признать божественным откровением то, что ложно само по себе, - пусть это делает кто-нибудь другой. Я не могу, non possum».[62]