Другим истоком звуковысотности строевых песен можно считать народную инструментальную музыку, прежде всего поздние гармошечные и балалаечные наигрыши, к которым восходят многие гармонические обороты воинских песен, в частности, автентические, а также последования типа: IV-I-V-I.
Многоголосие строевых песен организованно двумя способами: с подголоском и без подголоска. В первом случае нижняя голосовая партия излагается несколькими певцами в унисон либо в терцию, а верхнюю ведет один исполнитель. Следует заметить, что подголосок в строевых песнях значительно скромнее орнаментирован и более “гармоничен”, чем в мужских протяжных песнях (см., например: “Перешли мы реку Вислу”, “В степи широкой под Иканом”). В песнях без подголоска две голосовые партии песенного многоголосия находятся в ином функциональном соотношении: значение главного мелодического голоса приобретает верхний, нижний же выступает в роли басового фундамента гармонии, хотя и мелодизированного. Эта фактурная модель в конкретных песнях реализуется по-разному: в одних образцах подобное функциональное двухголосие предстает “в чистом виде” (“На Дарье мы, братцы, долго жили”), в других в каждой голосовой партии возникают терцово-секстовые утолщения (“Что в поселке за тревога”). Отмеченные закономерности близки организации кантовой фактуры, по сути двуплановой, складывающейся из терцово-утолщенной мелодии и функционально-гармонического баса.
Разнообразна музыкально-поэтическая строфика строевых песен. Наиболее характерны для них четырех- и шестистрочные строфы, но встречаются и более развернутые композиционные единицы песенной формы, объединяющие две-три мелострофы (см. песню “На Дарье мы, братцы, долго жили”) либо усложняемые протяженными припевами (таковы, в частности, песни “Молодцам-казакам весело нам жить”, “В степи широкой под Иканом” и др.). Перечисленные виды музыкально-поэтических строф песен службы обнаруживают общие черты с кантовой строфикой – ее опорой на двоестрочия и структурным разнообразием композиционных единиц формы.
Особенностью, отличающей строевые от других песен “внешнего быта”, является исполнение нескольких текстов с одним напевом (см. №20,21,23,25,27; в последней песне типовая мелодическая модель координируется с иной, чем в предыдущих образцах, ритмической структурой). Наконец, еще один штрих к характеристике строевых – это возможность пения в строю песен других жанров, в частности, плясовых, изменяющих в таких случаях свою бытовую функцию. Подобная жанровая диффузность, наряду с отсутствием строгой закрепленности текста за определенным напевом и бытованием одной и той же песни в пешем и кавалерийском вариантах, свидетельствуют о мобильности рассматриваемого песенного пласта, его гибкой приспособляемости к изменчивым условиям военной службы.
Песням “внутреннего быта” свойственно значительное жанровое и стилевое многообразие.
Наиболее своеобычную область данной песенной сферы составляют былины и былинные песни, стилистически примыкающие, как уже отмечалось, к группе протяжных песен “внешнего быта” и в связи с этим рассмотренные выше.
Духовные стихи, синтезирующие фольклорные и православно-культовые певческие традиции уральского казачества, представлены в сборнике двумя образцами. Первый – “Ходил старец по пустынюшке” – исходя из содержания поэтического текста, вероятно, неполного, можно отнести к группе лирико-философских стихов. Его музыкально-поэтическая форма восходит к сфере древнерусского певческого искусства. Тонический двухударный стих и сегментированный слогоритмический период нестабильной структуры типологически близки организации ритмизованной прозы и ритмике старинных церковных распевов. Мелодика слогового строя, в которой многократное повторение одного звука чередуется с плавным нисходящим завершением мелостроки, ассоциируется с культовой псалмодией. Второй стих – “Уж вы, голуби” – принадлежит к числу апокрифических образцов этого жанра, развивающих “отреченные” церковью сюжеты. Его стилевые признаки: силлабический текст со строением 5+5 слогов, цезурированная ритмика и выразительная, расцвеченная высотным варьированием одной из ступеней лада мелодия, состоящая из четырех различных мелоячеек.
Жанры обрядового фольклора, играющие основополагающую роль во многих локальных певческих традициях, в современной жанровой системе уральских казаков занимают периферийное положение.
Традиционный календарь как целостный годовой фольклорно-этнографический цикл нам восстановить не удалось, записаны лишь общие сведения об отдельных календарных праздниках, в целом совпадающие с фактами, зафиксированными в других областях России; сами же песни исполнителями забыты. Зимние святки (с 7 по 19 января н.ст.), как и повсеместно на русской территории, у казаков открывались праздничным обходом дворов, отмечавшим канун Рождества. Обходчики исполняли “божественный стих” (рождественский тропарь “Рождество Твое, Христе Боже наш”), за что им подавали угощение. В Новый год пели “посевальные песни” (исполнители называли песню “Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю”) и разбрасывали при этом во все стороны пшеницу (“сеяли”). В течении всего святочного периода веселые “святочники” рядились, “шкодничали” (например, возили по улицам лодку с привязанными к ней сетями), пели “припевки”, плясали, выкрикивали шуточные приговорки типа: “Из поповских рукавов выйдет семеро штанов” – и пародийные молитвы : “Отче наш, блины мажь, Иже еси, на стол неси, Да святится имя твое, И блинами разлетается”. (Зап. от А.Е. Паршиковой в с.Рубежинском Приурального района).
Накануне Крещения всю ночь (с 18 на 19 января) молились, а утром шли на “Иордань”, где во льду вырубали прорубь в форме креста, купались в ней, “чтобы болезни прочь ушли”, и пили освященую батюшкой воду.
На масленичной неделе (восьмой неделе до Пасхи) строили снежные городки, надевали “харюшки” – войлочные маски, рядились стариком и старухой, катались на лошадях и собаках. Сооружали “карабль”, на мачте которого укреплялось чучело Масленицы, а на борту размещались ряженые и музыканты. Другое масленичное развлечение – “рыбачьи челны”. Двое ряженых ехали в старых лодках, привязанных к лошадиным хвостам, и разбрасывали сети, в которых барахтался “горбатый паяц”, изображавший осетра31. Для девушек и молодых женщин на Масленицу устраивали качели. В прощенный день (воскресенье масленичной недели) все просили друг у друга прощения.
22 марта – в день весеннего равноденствия и праздник сорока святых – дети и подростки закликали весну. Брали испеченных из теста жаворонков, вставали на крыши и пели: “Жавороночки, прилетайте к нам…” (зап. от А.С.Простовой в г.Уральске).
На Пасху играли в яйца – катали их по кошме. В Троицу – 50-й день по Пасхе – дома украшали зеленью, полы устилали травой.
“Деревца срубят, в доме поставят. Девки вечером плели венки и, пока не взашло солнце, кидали в реку, гадали и пели: У всех венки поверх воды, А мой венок на дно пошел…”
Пели “приговорки”, плясали, варили бузу (сладкий напиток. – Т.К.) из солодкового корня. Если долго не было дождя, выходили за село со священником и просили дождя” (зап. от М.С. Киреевой в с.Чирово Приурального района).
Как вспоминают старожилы, весной и летом молодежь водила хороводы, однако хороводных песен нам записать не удалось. В наших материалах есть сведения и об осенне-зимних молодежных вечерках (“посиденках”), которые устраивали в специально откупленных для этого домах. На вечерках девушки рукодельничали и веселились вместе с парнями.
Из обрядов жизненного цикла нами зафиксирован только свадебный. Традиционная свадьба в настоящее время у казаков не бытует, поэтому фольклористы прибегают к ее реконструкции, основываясь на воспоминаниях местных жителей старшего поколения32. Возможно, отсутствием записей уральской казачьей свадьбы во всем разнообразии ее локальных версий, дающих представление не только о сюжетно-поэтическом, но и о музыкальном содержании действа, обусловлена неизученность свадебного обряда уральских казаков. Материалы, которыми мы располагаем, также не позволяют дать всестороннею характеристику этого ритуала, поэтому ограничимся некоторыми моментами, связанными прежде всего с его музыкальным содержанием. За основу нами взяты описания свадебного обряда уральских казаков, сделанные в Зеленовском районе Уральской области, а также городах Уральске и Чапаеве33.
Авторами современных музыкально-этнографических работ о свадебном ритуале выявлены две драмотургические линии, маркирующие переходы, которые совершает невеста, - линия34 территориального перехода в чужой дом, чужую семью, а также инициационная линия, символизирующая переход невесты (в меньшей степени жениха) в старшую возрастную группу. В свадебном обряде взаимодополняют друг друга ритуальные действия, протекающие в строго определенном месте, в определенное время, предметы, играющие в ритуале магическую роль (например, лента или деревце как символы девичества), слово (диалоги, приговорки, песенные тексты) и музыка. В каждом эпизоде эти элементы образуют разные сочетания, выражая глубинный смысл, ведущую идею обрядовой сцены. В приложении намечены основные этапы свадебного действа и комплекс тех элементов обрядового целого, посредством которых оформляется каждый его этап. В результате анализа свадебного ритуала уральских казаков как целостного действа обнаруживаются следующие существенные признаки, сближающие его с южнорусским типом свадьбы35.
1. Ясная оформленность обеих драмотургических линий, каждая из которых отмечена самостоятельной логикой развертывания, при доминировании обрядовых сцен, воплощающих территориальный переход невесты. Названную линию составляет группа обрядов сватовства (“просватанье”, “смотрины”, “запой”), приезд поезда в дом невесты и привоз каравая – “красоты”, встреча молодых после венца у жениха, привоз приданого, пир у жениха, “поклон”, “похмелье”. К числу инциационных сцен принадлежат прощальные обряды девичника и утра первого свадебного дня, а также эпизоды, знаменующие вхождение молодой в новую возрастную группу, - “деление косы” и “отхожа” молодых.