В избе сегодня тоже многолюдно. Но это уже не семья, а соседи пришли, как бывало в давние времена, на беседки.
Сидим за столом чинно. Медь самовара тускло отражает фосфорисцирующий экран телевизора. Там серьезные мужи с печатью озабоченности на лицах горячо говорят о перестройке, о прошедшей XIX партконференции...
И у нас за самоваром разговор об этом.
- Три года талдычат: перестройка, перестройка, - хозяин потянулся к телевизору, выключил его. - Что-то я не почувствовал эту перестройку.
- То есть как не почувствовал? - чернявый пожилой мужик с заскорузлыми пальцами сердито посмотрел на собравшихся. - Видали, он не почувствовал. Ты ведь и телевизор смотришь, вон, и газеты читаешь. Когда там открыто и обо всем говорили? А?
- Не горячись шибко, испей-ка духмяного чаю.
- Чаю, чаю, - передразнил хозяина чернявый, но послушно протянул чашку на блюдце хозяйке. - Плесни-ка покрепче.
А хозяйка-то, раскрасневшаяся, скинув с головы платок, будто лет двадцать или даже тридцать скинула, ловка и грациозно обносит всех чаем.
Ах, какой это чай! Поэма трав и цветов. Собраны запахи лета, неповторимые предвечерние ароматы. Мята и зверобой, душица и листья малины, земляничный, брусничный, Черничный лист - все это в чае - пряном и ароматном.
Чуть-чуть забегу вперед: никто в этот вечер даже не заикнулся о водке или каком-нибудь другом дурмане. Даже крить мужики выходили на улицу - такая вот была обстановка, когда и дела сегодняшние завершены, и вставать завтра чуть свет - сенокос, и расходиться не хочется - так притягателен этот старый-старый стол с двухведерным самоваром во главе, который хозяйка выпростала из чуланного заточения, да, сполоснув, запалила топку, закипятила... Повторюсь: собрались-то за столом все пьющие, а вот про вино если и говорили, то в осуждение этого зелья.
- А я так понимаю перестройку: чтобы и работа была в радость, и жизнь не в тягость, - оглаживая вспотевшую шею, сказал хозяин. - А пока в магазине для нашего брата животновода масло по девять рублей кило... Тут, я вам скажу, перестройкой не назовешь, по-другому это называется. .. Вот вы, в городе, - он кивнул на меня, - по три с полтиной масло берете, а мы, которые стоим у истоков этогочмасла, за девять рэ... Эх, - он махнул рукой, умолк.
- Да какая это перестройка, если всяк норовит в свой дом тащить все, что плохо лежит, да и хорошо, то есть то, что под замком упрятано, норовят взять.
- Зачем же тащить-то? - спрашиваю.
- Как это - зачем? А пить на что? Много на зарплату ее наберешь? А ведь водка теперь - самое ходовое, денег дороже даже, - мужик, с заскорузлыми пальцами на руках, на всей пятерне держал блюдце. - Есть водка в доме - тебе и дров привезут, и сена, и печку поправят, да и всякую другую работу сделают. А нет, вот и сиди себе, перестраивайся.
- Ты это брось, - хозяин строго посмотрел на мужика.- До сих пор мы так все и жили: вот придет хороший начальник - он устроит нам жизнь. А сколько этих начальников перебывало - не счесть, да вот хорошего-то мало видели.
- Худое видали, да молчали, а нет, так языками тарабанили промеж себя, - хозяйка как-то по-молодому, озорно и вызывающе вскинула голову. - Да и сейчас вот покалякаем, покалякаем, а подсказать начальству вроде и не можем, страх какой-то нутряной сидит в нас.
- Так и будет сидеть! - дотоле молчавшая грузная тетка с двойным подбородком, осторожно подвинула к самовару чашку. Будет, будет, пока зависим мы от начальства, А почему зависим-то? Да, почитай, у каждого есть грешок, за который начальник взыскать может. Вон, посмотри, как с пьяницами у нас: прогуливает иной, колобродит пьяный...
Не выгонят с работы. Нет. Но на поводке будут держать.
Заставят работать, когда уже «икто не работает. И тот будет вламывать, чтобы все по-чистому было... Вот как.
- Налей-ка и мне, - протянул старинную, еще кузнецовскую, треснувшую, но пока еще используемую в хозяйстве чашку молодой мужчина с испитым лицом. Багровый подтек под глазом заявлял красноречиво о своем происхождении.
На мешок с кулаками наткнулся, - встретив мой взгляд, вызывающе пояснил он. И не дождавшись ответа, пресекая смех, жестко сказал: - Да что вы заладили про начальство: не на другой планете живет оно, начальство-то: и тоже пьет. Даже с работягами вместе, а часто и за счет работяги. Вот как. Это же деревня - все на виду. Под одеялом выльет иной руководитель, а уже на следующий день судачим: начальник наш вчера надрызгался так, что чертям тошно было в аду. Во! Пьют, выпивают наши руководители: что директор совхоза, что руководство лесоучастка, про всяких уже инженеров, механиков, зоотехников и прочих я уже не говорю. Мы, работяги, видим все это, знаем! Так какое же он, начальник, имеет моральное право на собрании меня клеймить: мол, пьяница я, чуть ли не вредитель!? А? Нет, ты скажи, имеет он такое право?
Я думал, как ему понятней рассказать о фарисействе.
В избе воцарилась тишина, нарушаемая лишь схлебыванием горячего чая.
- Так ить ты ш пьешь-то как? Ты ш пьешь-то до потери сознательности! Не умеешь пить-то, - вдруг ворвался в тишину молодой сердитый женский голос, видимо, жены.
Ты ведь пока на карачки не станешь, от бутылки не оторвешься! Как же тебя не осуждать! Другие-то, вон, и пьют, да все по-тихому, да без скандалу... Вот как другие-то пьют! Умеют.
- Значит, все дело в умении пить? - невинно спросил я.
- Конечно. Они, начальники-то, умеючи пьют, вот и могут такого, как мой, приструнить.
- Врешь ты! - испитый мужчина встал из-за стола, вытащил сигарету, брякнул спичками, но не закурил. - Врешь.
Никто не дал моему начальнику такого права - меня обсуждать за то, что я пью неумеренно. Пусть научит, как пить умеренно, тогда и спрашивает. А? То-то же.
- Я с вами согласен, - сказал я. - Такой начальник, осуждая пьяницу, напоминает попа в роли атеиста.
- Как это?
- Ну, представьте: батюшка в церкви только что справил службу, а придя в клуб или дом культуры, читает лекцию о том, что бога нет. Так и с вашим начальником. Он не имеет морального права осуждать вас за винопитие, коли сам потребляет алкоголь. Это противоречит всем нормам человеческих отношений. А ведь все равно осуждают такие начальники - кулаком по столу стучат. Премий лишают, на низкооплачиваемую работу переводят. И все потому, что пьет, мол, человек неумеренно. Другого-то сказать не может, потому что сам потребляет алкоголь, как он считает, в меру. А кто устанавливал эту меру? Да и есть ли она -
мера? Человечество уж которое тысячелетие пытается ее установить, да вот беда - не знает, не научилось дозировку универсальную делать. А ведь все равно цепляется пьющий человек за мифическую меру, даже поговорки вредительского толка выдумывал: мол, пей, да дело разумей, или: кто меры не знает, тот ум теряет. Для оправдания своего винопотребления. Ведь человек-то тем и отличается от скотины, что в нем заложены моральные начала. Вот он и сознает где-то очень и очень глубоко: винопитие - это аморально, то - противоестественно человеческой природе, это - гибельно, это-стыдно, наконец. Вот и пытается оправдать свою пагубную страсть пословицами, поговорками, в литературных произведениях - привлекательностью так называемых культурных винопитий. Как часто мы порой слышим: культурно или умеренно пить - это хорошо. А вот неумеренно - плохо. Чушь! Слова умеренно, культурно согласуются лишь с положительными явлениями и никак - с отрицательными. Ведь не бывает умеренного хулиганства, культурного грабежа, культурной наркомании!..
- Так ведь алкоголь - тоже наркотик! - встрял кто-то из сидящих за самоваром.
- Совершенно справедливо. Больше того, Всемирная организация здравоохранения признала алкоголь наркотиком номер один. Ибо он наиболее общедоступен и находится под охраной закона, так же как и табак, который в цепочке наркотиков занимает десятое место.
- Как, и табак наркотик? - моложавый мужик вынул изо рта так и не зажженную сигарету.
- Очень коварный и опасный. Да вы это и сами чувствуете по тому, как вас часто тянет курить. Это - зависимость. Наркотическая зависимость. Кстати, через нее, через сигарету, чаще всего мы приобщаемся к алкоголю, другим наркотикам. Вспомните: в детстве первые затяжки табачным дымом, потом привыкание к нему, затем первая проба алкоголя (пива, 'вина, реже - водки), и вот уже наркотик вцепился в нас, держит в своей власти...
- Интересно вы как-то все расчленили,- хозяин покачал головой. - Выходит, пьем по своей дремучести, невежественности то есть.
- Выходит, так. Потому что еще не научились мы грамотно и правдиво освещать проблему, забыли ленинские положения об алкоголе, о резко отрицательном отношении Ленина к дурману. Достаточно напомнить его высказывание по этому вопросу на X партийной конференции. Тогда руководитель нашего только что зародившегося государства заявил, что водка и прочий дурман... не будут допущены к народу, ибо это поведет нас назад к капитализму, а не вперед к коммунизму. То есть было еще раз подчеркнуто: социализм и алкоголь несовместимы. Увы, многое было извращено после смерти Ильича. В том числе была отменена и ленинская запретительная система на производство и торговлю сивушной отравой. Началось спаивание народа. А ведь Сталин в первый год введения водочной монополии, то есть в 1925 году, заявил делегации иностранных рабочих, которые выразили недоумение по поводу алкоголя и социализма, что, мол, мера эта временная: как только поднимем тяжелую промышленность, введем в стране «сухой закон». Как видите, слова остались словами.
Кстати, те, кто проталкивал тогда идею водочной монополии, выдвигали еще один аргумент. Дескать изготовлением и продажей казенной водки мы сумеем убрать самогонщика. Увы, и этот гнилой довод рассыпался в прах при столкновении с действительностью. Есть наука - статистика. Она бесстрастно свидетельствует: с введением водочной монополии самогоноварение не только пошло на убыль, но стало стремительно расти: в 1927 году производство самогона было уже в 1,7 раза выше, чем в 1924 году. Что стоили рассуждения апологетов водочного наступления на потребительский рынок? Да и сами помните: много ли товару было в магазине, продуктов? А вот прилавки и полки трещали от сивушной заразы. И планы товарооборота покрывали за счет сивухи.