* «действительно имеет "la courage de ses opinions"» - смелость собственного мнения.
400
7 глава
бя и, следовательно, понимать обоих. Истинный исторический объект не есть объект вообще, но единство того и другого (как в ностальгическом опыте прошлого) отношения, в которых существуют одновременно и реальность истории, и реальность исторического Гюнима-ния. Настоящая герменевтика должна демонстрировать эффективность истории в границах ее собственного понимания себя. Я отношусь к этому как к "действующей истории" (Wirkungsgeschichte). Понимание, по существу, есть действующее - историческое отношение (ein wirkungsgeschichtlicher Vorgang)»81.
Так Wirkungsgeschichte не есть просто вспомогательная дисциплина истории, как, например, наиболее специфическая дисциплина истории историописания (обычно упоминаемая как историография). Историография в ее традиционной форме - можно вспомнить здесь книги Футе, Иггерса или Брейзача, чью ценность я уважаю не меньше, чем ценность их истористских копий в области историописания - имеет наиболее искусственный познавательный статус, так как она повторяет на уровне объективизации историописания ту же самую изоляцию или трансцендентализацию исторического субъекта, которую мы находили в историзме на уровне самого историописания. Историография, вопреки своим проявлениям, не является выполнением гадамеровского требования историзации исторического субъекта, но, фактически, есть двойной отказ делать это. Благодаря этому двойному отказу создана искусственная ничейная земля, лежащая между историографией и историописанием, которая автоматически отнимает ценность у историографии, по мнению Гадамера, в пользу историописания. Согласно Гада-меру, историзация исторического субъекта не должна результироваться простым умножением слоев в исторической мысли или историописании: историзация должна стать частью самого историописания. Только в том случае, если мы признаем, что понимание Wirkungsgeschichte есть, прежде всего, понимание
14 - История и тропология
401
герменевтической ситуации, мы будем в состоянии эффективно доказать несообразность историзма.
Тем не менее возражения, сформулированные против традиционной историографии в предыдущем параграфе, могут насторожить нас в отношении Wirkungsge-schichte. Например, мы можем задаться вопросом, а существует ли действительно альтернатива традиционной историографии, как это предлагает понятие Wirkungsgeschichte. Чем в действительности является Wirkungsgeschichte? Позвольте довериться Гадамеру в том, что мы никогда не сможем получить полное и определенное знание Wirkungsgeschichte из-за свойственных историческому знанию ограничений: «Заявление, что мы должны стать абсолютно знающими действующую историю похоже на гибрид утверждения Гегеля, когда он говорит об абсолютном знании, в котором история стала бы полностью прозрачной для самой себя и, следовательно, подняться на уровень понятия»82. Конечно, это был бы неубедительный аргумент против понятия Wirkungsgeschichte; то же самое можно сказать и о таком историческом понятии, как «Французская революция», понятии, которое мы никогда не могли бы создать без соответствующего события и без смущения использовать. Фундаментальная проблема заключается скорее в том, что может не быть никакого конца у процесса историзации исторического понимания, как это требуется в том случае, если понятие Wirkhngsge-schichte должно стоять за историописанием или, по крайней мере, относиться к некоторым его аспектам или фазам. Термин предполагает, что существует некая поименованная сущность, к которой мы можем отнести термин Wirkungsgeschichte (что еще могло бы оправдать использование термина?), но любая попытка идентифицировать эту сущность может только означать, что мы оттолкнем ее от себя еще дальше. Придать содержание понятию Wirkungsgeschichte подобно попытке подпрыгивать на чьей-нибудь тени. Почему происходит пробуксовка с понятием Wirkungsgeschichte
402
7 глава
и почему мы не должны историзировать само понятие Wirkungsgeschichte (и так весьма неопределенное)? Таким образом, Wirkungsgeschichte само распадается в бесконечно быстрое увеличение исторических саморефлексий в границах всегда расширяющегося'истори-ографического настоящего.
А теперь о том, как я предлагаю понимать Wirkungsgeschichte. Согласно моему предложению, понятие не относится - как это предлагается в его использовании Гадамером - к некоторой истории или к некоторой исторической интерпретации исторических дебатов. Для меня Wirkungsgeschichte - не недавно изобретенная модель для традиционной историографии, и оно не обладает идентифицируемым происхождением или в объективном прошлом, или в полностью понятной традиции исторического анализа; для меня Wirkungsgeschichte есть движение. Это - движение, которое является перпендикулярным потоку реки времени Минка и в котором историзация конфигурационного понимания Минка не имеет ни начала, ни конца. Как таковое движение Wirkungsgeschichte, как это ни парадоксально, одновременно есть и осуществление, и смерть историзма. Это - его осуществление, поскольку Wirkungsgeschichte больше не исключает трансцендентального исторического субъекта, стоящего на безопасной от историзации вершине; это - его смерть, т. к. историст-ская точка зрения, которая всегда позволяла историст-скому трансцендентализму историцировать прошлое, потеряла неподвижность, которая была необходима для ее способности функционировать карточка зрения. В движении Wirkungsgeschichte одни точки зрения поглощают другие, и поэтому нет конца движению, в котором не может быть конечной или «господствующей» точки зрения, с которой мы можем развивать и реконструировать предыдущие и более простые точки зрения. Таким образом, наиболее последовательная и радикальная форма историзма есть, в то же самое время, трансценденция историзма.
14*
403
Свою работу «Философия и зеркало природы», которая частично является исследованием судьбы пространственных и оптических метафор в истории эпистемологии, Рорти оканчивает обзором того, что он видит в качестве последствий разрушения Гадамером эпистемологических претензий. По Рорти, эквивалент Wirkungsgeschichte Гадамера есть то, к чему Рорти обращается как к поучающему философу. Как Wirkungsgeschichte Гадамера кончается отказом от всего «стремящегося к стабильности»83 (это стремление всегда находилось в самом сердце эпистемологии), так и поучающий философ у Рорти сдал все претензии на установление раз и навсегда данной «вертикальной» связи между языком и реальностью. Поучающий философ знает: все, что он говорит и пишет, есть часть «беседы человечества», и поэтому то, что он говорит, имеет «горизонтальное» отношение к тому, что было сказано прежде и будет сказано после него84. Поэтому те философы, кто согласен с аргументом Гадамера, будут, согласно Рорти, «представлять себя как выполняющих что-то иное и более важное, чем предложение точных репрезентаций того, что такое вещи. Они подвергнут сомнению понятие «точной репрезентации», но, чтобы быть последовательным, поучающий философ должен также избегать позицию, где «поиск точных репрезентаций... (например, "наиболее общие черты реальности" или "природа человека"), есть неточная репрезентация философии. Принимая во внимание, что менее претенциозные революционеры могут позволить себе иметь представление о большем количестве вещей, чем имели их предшественники, поучающие философы должны порицать самое понятие наличия представления, в то же время отрицая возможность иметь представление о наличии представления»85. Другими словами, историзация исторических точек зрения не только делает их трудно идентифицируемыми (что стало бы вопросом релятивизма), но ставит нас в парадоксальное положение,
404
7 глава
где мы должны принять точку зрения об отсутствии точки зрения. Метафоризация метафоры - как получается в Wirkungsgeschichte - означает устранение метафоры и, следовательно, всего эпистемологического аппарата, происходящего из метафоры. Это ре-зультируется в оксюмороне «точка зрения об отсутствии точек зрения».
Постмодернистский объект исторического опыта
В предыдущем параграфе мы засвидетельствовали саморазрушение историзма, заканчивающегося размыванием метафорической точки зрения. Можно извлечь отсюда почти все, если не вообще все, черты, которые мы приписывали постмодернистской установке по отношению к прошлому. Из этого следует, что мы можем со знанием дела говорить, что постмодернизм является радикализацией историзма, последовательным историзмом, который больше не удовлетворен полуразрушенными зданиями, в которых был рад жить традиционный историзм. Позвольте мне разъяснить это заявление.
Во-первых, если существует хотя.бы одно методологическое предписание, универсально принятое исто-ристами и даже теми, кто безуспешно пробовал бороться за свое освобождение от истористских концепций (типа протагонистов «истории как [социальной] науки»), то это - правило, согласно которому историк, если он хочет понять объект своего исследования, должен поместить его в его же исторический контекст. Доминик Ла Капра недавно подверг критике эту центральную истористскую догму в области интеллектуальной истории, указывая, что «апелляция к контексту вводит в заблуждение... т. к. никто никогда не обладает - по крайней мере, в случае сложных текстов - контекстом. Это предположение полагается на гипо-
405
статизацию "контекста", часто в смысле введения в заблуждение органическими или чрезмерно редуцированными аналогами»86. Исторически контекст не менее сложен и не менее проблематичен, чем исторический объект, который мы хотим понять, помещая его в контекст. И можно предположить, что ошибочная вера в то, что мы можем получить доступ к историческому объекту, помещая его в более широкий исторический контекст, есть методологическое воспоминание об истористской метафизике Universalgeschichte. Однако с исчезновением метафоры (и эпистемологии) исто-ристская контекстуализация будет заменена деконтек-стуализацией. Истористская точка зрения всегда разрешала историку видеть контекстную последовательность элементов прошлого. С крахом метафоры Минка о преимущественной точке зрения, с которой можно обозревать поток реки времени, и с появлением постмодернистского оксюморона «точка зрения на отсутствие точек зрения», элементы прошлого восстанавливают свою автономию и становятся независимыми от друг друга. А результатом является фрагментация прошлого, столь характерная для постмодернистской картины прошлого.